Собор Покрова, что на Рву (он же храм Василия Блаженного) - один из самых старых в городе Москве. Он был построен в 1561 году по велению самого Ивана Грозного в честь взятия русскими войсками города Казани. Правда, поначалу храм был белоснежным, с золотыми куполами. Только в семнадцатом столетии ему придали современный, пестрый вид, после чего облик собора только выиграл.
Строительство, что называется, овеяно легендами - как, впрочем, многое, происходившее в эпоху Грозного царя. Толком не известно даже то, кто именно построил этот храм. По одним сведениям это были два архитектора - Постник Яковлев и Барма. А по другим - всего лишь один, некий Барма, прозванный за скромный образ жизни Постником.
В 1552 году, сразу же после взятия Казани Иван Грозный повелел: "Делати церковь обетная еже обещался во взятие Казанское Троицу и Покров и семь приделов".
Царь, якобы, распорядился, чтобы авторы (или же автор?) выстроили церковь, равной которой нет на свете. И когда они закончили работу, пригласил их и спросил - способны ли они построить церковь еще лучше этой. Те, рассчитывая на повторный выгодный заказ, сказали, что способны. Тогда царь ослепил архитекторов.
Документальных подтверждений этой выходки Ивана Грозного не существует - только лишь, легенда. Но очень уж это в характере царя. И, как говориться, если бы такого события не было, его следовало бы придумать.
Вот и придумали (а может быть, и вправду, было?). И подхватили, и вошло это в поэзию, в фольклор - куда только возможно.
Самое же знаменитое произведение на этот счет - баллада Дмитрия Кедрина "Зодчие":
А как храм освятили, То с посохом, В шапке монашьей, Обошел его царь - От подвалов и служб До креста. И, окинувши взором Его узорчатые башни, "Лепота!" - молвил царь. И ответили все: "Лепота!" И спросил благодетель: "А можете ль сделать пригожей, Благолепнее этого храма Другой, говорю?" И, тряхнув волосами, Ответили зодчие: "Можем! Прикажи, государь!" И ударились в ноги царю. И тогда государь Повелел ослепить этих зодчих, Чтоб в земле его Церковь Стояла одна такова, Чтобы в Суздальских землях И в землях Рязанских И прочих Не поставили лучшего храма, Чем храм Покрова! Соколиные очи Кололи им шилом железным, Дабы белого света Увидеть они не могли. И клеймили клеймом, Их секли батогами, болезных, И кидали их, Темных, На стылое лоно земли. И в Обжорном ряду, Там, где заваль кабацкая пела, Где сивухой разило, Где было от пару темно, Где кричали дьяки: "Государево слово и дело!"- Мастера Христа ради Просили на хлеб и вино. И стояла их церковь Такая, Что словно приснилась. И звонила она, Будто их отпевала навзрыд, И запретную песню Про страшную царскую милость Пели в тайных местах По широкой Руси Гусляры.
Особенное же значение той балладе придавало то, что Кедрин написал ее в 1938 году, когда затрагивать такие темы было, мягко говоря, небезопасно. Однако же, в случае с Кедриным, все обошлось.
Пространство же вокруг этого храма сразу сделалась московской биржей бесприходных батюшек. Как правило, нетрезвые и опустившиеся, они толпились в ожидании заказа - что-нибудь освятить, кого-нибудь отпеть или же окрестить. Брали эти батюшки гораздо меньше, чем приличные, из храма. Разумеется, в клиентах дефициту не было.
* * *
В 1588 году к храму пристроили новый придел - в честь Василия Блаженного, самого знаменитого московского юродивого, которого здесь же захоронили. Святой Василий славился на всю страну. Он в любой мороз ходил босым, носил одну лишь драную рубашку. Мог исцелять, предсказывать, творить другие чудеса. Не боялся говорить царям всякие нелицеприятные слова, частенько осуждая их деяния. И ни разу он не был за это наказан. Ведь считалось, что Василий - божий человек, и обижать его - великий грех.
По преданию, как-то после литургии блаженный подошел к Ивану Грозному и произнес:
- Я знаю, где ты был сейчас.
- Нигде я не был, только в храме, - ответил изумленный царь.
- Нет, ты был в другом месте - на Воробьевых горах, - сказал Василий Блаженный.
Царь Иван действительно на протяжении всей литургии не молился, а придумывал, какой бы себе выстроить дворец на Воробьевых. Он устыдился и стал еще больше считаться с юродивым.
В другой раз во время царского обеда Василий трижды подходил к окну и выливал туда вино.
- Что ты делаешь? - спросил царь.
- Тушу пожар в Новгороде, - ответил юродивый.
Впоследствии выяснилось, что в это время Новгород и вправду загорелся, а жители его встречали босого старика, который ходил по горящему городу и заливал водой пылающие дома. Молитвою Василия Блаженного город удалось спасти от разрушения.
И таких историй - множество.
Не удивительно, что старое название - храм Покрова, что на Рву - постепенно уступило место новому - храм Василия Блаженного. Пушкин же в своем "Борисе Годунове" зашифровал под юродивым Николкой именно этого святого. Действительно, между Борисом Годуновым и юродивым происходит очень характерный диалог:
- Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
- ...Молись за меня, бедный Николка.
- Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода - Богородица не велит.
И не важно, что к Смутному времени Василий Блаженный скончался. Пушкин, все таки, писал произведение художественное, и мог себе подобное позволить.
* * *
Да что там Пушкин со своим Борисом Годуновым! Василия Блаженного до революции видели в снах! Один из таких своих снов рассказывал писатель А. М. Ремизов: "Толпа, крякнув, осадила, головы обнажились, а на Лобном месте показался маленький человечек: он был в высоких воротничках и смокинге, а голова его была повязана платком по-бабьи.
- Юродивый, - прокатилось по площади из уст в уста, - это юродивый сам...
- Садитесь, господа, - сказал Юродивый, кланяясь во все четыре стороны: Кремлю, Замоскворечью, Историческому музею и Рядам.
Так как я сидел, то не смея ослушаться, все таки подобрался, будто усаживаясь, все же прочие, стоявшие внизу, хотя и было не совсем удобно, беспрекословно присели.
- Милостивые государыни и милостивые государи, - запел Юродивый знаменным распевом, - все мы учились заповедям, и всякий знает, что их десять штук. Не так ли, десять штук?
И в ответ прогудела толпа, как гудят Воистину воскрес на Пасхе в церквах.
- Ну вот, господа, - продолжал Юродивый тем же распевом, - а на самом деле их не десять, а четырнадцать. Отцы наши утаили от нас, но и они мудрые да и все мы искони блюли их все четырнадцать.
- Блюли, - проблеяла толпа.
- А! Вот видите! - пропел Юродивый, - а теперь по исчислениям Кугельгейма фон Густава пришло время провозгласить их полностью и начать исполнять не тайно, а в открытую. Внимайте же и пишите в сердце, вот новые заповеди:
Одиннадцатая - Не зевай.
Двенадцатая - Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.
Тринадцатая - Прелюбы сотвори.
Четырнадцатая - Укради.
Юродивый залился таким веселым смехом и так затряс головой, что платок съехал ему на шею, и перед опешенным, сбитым с толку народом вдруг метнулись глаза, и грозное стало лицо царя Ивана.
На Спасской башне пропели часы и пели долго: четырнадцать.
И тут я проснулся".
Действительно, в Москве был настоящий культ Василия Блаженного - иначе бы такая чушь ни в коем разе не нагородилась бы писателю А. Ремизову.
* * *
Храм изумлял своей роскошью и колоритом. Известный путешественник, Маркиз Кюстин, знаменитый французский исследователь и публицист писал в 1839 году: "Собор Василия Блаженного, без сомнения, если не самая красивая, то уж во всяком случае самая своеобразная постройка в России. Я видел его лишь издали и совершенно очарован. Вообразите себе скопище маленьких, разной высоты, башенок, составляющих вместе куст, букет цветов; вернее, вообразите себе корявый плод, весь усеянный наростами, дыню-канталупу с бугристыми боками, или, еще лучше, разноцветный кристалл, ярко сверкающий своими гладкими гранями в солнечных лучах, как бокал богемского или венецианского стекла, как расписной дельфтский фаянс, как лаковый китайский ларец: это чешуйки золотых рыбок, змеиная кожа, расстеленная поверх бесформенной груды камней, головы драконов, шкура хамелеона, сокровища алтарей, ризы священников; и все это увенчано переливчатыми, как шелка, шпицами; в узких просветах между нарядными щеголеватыми башенками сияет сизая, розовая, лазурная кровля, такая же гладкая и сверкающая на солнце; эти пестрые ковры слепят глаза и чаруют воображение. "Нет сомнения, что страна, где подобное здание предназначено для молитвы, не Европа, это Индия, Персия, Китай, и люди, которые приходят поклониться Богу в эту конфетную коробку - не христиане!" Такое восклицание вырвалось у меня, когда я впервые увидел необычную церковь Василия Блаженного; с тех пор, как я в Москве, единственное мое желание - как следует рассмотреть этот причудливый шедевр, который столь необычен, что отвлек меня от Кремля в миг, когда этот грозный замок впервые явился моему взору".
Воспитанный на строгих католических костелах, украшенных оскаленными мордами страшных чудовищ, он не верил в то, что христианский храм может быть ярким и нарядным.
Однако же, недолго продолжал тот путешественник испытывать восторг по поводу Василия Блаженного. Его желание сбылось, и храм он рассмотрел "как следует". И что же?
"Теперь он был прямо передо мной, но какое разочарование!!. Множество луковиц-куполов, среди которых не найти двух одинаковых, блюдо с фруктами, дельфтская фаянсовая ваза, полная ананасов, в каждый из которых воткнут золотой крест, колоссальная гора кристаллов - все это еще не составляет памятника архитектуры; увиденная с близкого расстояния, церковь эта сильно проигрывает. Как почти все русские храмы, она невелика, бесформенная ее колокольня хороша только издали, а неизъяснимая пестрота скоро наскучивает внимательному наблюдателю; довольно красивая лестница ведет на крыльцо, откуда богомольцы попадают внутрь храма - тесного, жалкого, ничтожного".
Что ж, как говориться, о вкусах не спорят.
Зато немец Блазиус сравнивал этот собор с известным Кельнским - по значимости. Он писал: "Все путешественники прямо или не прямо, но в один голос заявляют, что церковь производит впечатление изумительное, поражающее европейскую мысль. Когда я сам в первый раз неожиданно увидел это чудовище, то никак не мог опомниться и понять, что это такое: колоссальное растение, группа крутых скал или здание?.. Рассмотревши, что действительно это церковь, и тут ничего не понимаешь, не видишь, сколько сторон у здания, где его лицо - фасад, сколько всех башен стоит в этой группе? Входишь, наконец, в храм, тесный, мрачный, в высшей степени неправильный, и окончательно теряешься в соображениях, каким образом ничтожное внутреннее пространство церкви вяжется с ее наружным объемом, на вид колоссальным и обширным. Чудище становится еще загадочнее!"
Поражал тот храм и свиту датского герцога Иогансона. Один из сопровождавших эту важную особу сообщал: "Перед замком (то есть, Кремлем - АМ.) большая и длинная четвероугольная площадь, а на южном конце ее - круглая площадка, на которой стоит храм, называемый Иерусалим. Этот храм выстроен почти четвероугольником, только с очень многосторонним искусством всякого рода и вида; на нем девять башен, крытых листовою медью, и при том так искусно и разнообразно, что только дивишься. Внутри снизу до верху, в нем все поделаны часовенки или божницы; тут русские ставят своих святых и богов; нижние днем и ночью отворены настежь: в них всегда горят восковые свечи, и все русские, по своей набожности, ходят туда молиться, для того-то денно и нощно держат там всегда сторожей, а возле стоит высокая стена с несколькими сводами, в которых висят 12 больших и малых колоколов".
Кстати, очень много иностранцев утверждало, что храм Василия Блаженного - на самом деле Иерусалим. Вероятно, им так объясняли всегда охочие до шуток москвичи.
* * *
В 1895 году Василия Блаженного чуть было не сгубили. Нет, речь о сносе, разумеется, не шла. Напротив, храм пытались реставрировать. Однако же профессионализм тех реставраторов был не на высоте.
Михаил Нестеров писал своей сестре: "Теперь мы пристально следим за ремонтом храма Василия Блаженного, все красят и начали было портить Василия Блаженного, но мы с Аполлинарием восстали, пожаловались Забелину, и теперь нам на утешение стали подбирать тона окраски строже, по старым цветам".
Можно сказать, что два художника - Нестеров и Васнецов - уберегли Василия Блаженного.
Кстати та реставрация сделалась поводом еще к одному нападению на храм. "Московский листок" сообщал в октябре 1897 года: "Вчера сторож собора св. Василия Блаженного на Красной площади, отставной унтер-офицер Шумаль заявил полиции о покушении на кражу со взломом, совершенном неизвестным злоумышленником. Пользуясь тем, что снаружи храма происходит ремонт, и весь собор обнесен лесами, он забрался на кровлю и, проникнув к среднему куполу, взломал проволочную решетку в окне, разбил стекла в раме и через образовавшееся отверстие спустил канат, которым рабочие поднимали разного рода тяжести. По этому канату злоумышленник спустился внутрь собора. Тут он каким-то орудием взломал свечной ящик, но ничего из храма не похитил и скрылся, выйдя через дверь, имеющуюся в галерее второго этажа, откуда и спустился по лесам на улицу. Внутренний замок двери был отперт тем ключом, который неизвестный взял из свечного ящика; ключ этот он оставил в двери".
Почему вдруг передумал этот злоумышленник? Бог весть.
* * *
До революции, пока столица размещалась в Петербурге, а Кремль и Красная площадь не имели подлинного государственного статуса - только символический, торговый и, конечно, туристический - храм Василия Блаженного был в первую очередь яркой игрушкой - любимой всеми и доступной каждому. Иван Шмелев писал в своей прекрасной зарисовке под названием "Весенний ветер": "Многоглавый и весь расписной Блаженный цветет на солнце, над громким и пестрым торгом, - пупырьями и завитками, кокошничками и колобками цветных куполов своих, - главный хозяин праздника. Глазеют-пучатся веселые купола его, сияют мягко кресты над ним, и голубиные стаи округ него. Связки шаров веселых вытягиваются к нему по ветру. А строгие купола соборов из-за зубчатых кремлевских стен, в стороне от крикливой жизни, не играя старинной позолотой, - милостиво взирают на забаву.
Взглядывают на них от торга - и вспоминают: "Пасха!" И на душе теплеет".
А Мариенгоф и вовсе сравнивал Василия Блаженного с итальянским арлекином, поставленным на голову посреди Москвы.
И никаких, естественно, ассоциаций ни с Иваном Грозным, ни с лишенным зрения Бармой. Разве что один герой романа "Китай-город" П. Д. Боборыкина задумывался: "Вышел он на Красную площадь... Глаз достигал до дальнего края безоблачного темнеющего неба. Девять куполов Василия Блаженного с перевитыми, зубчатыми, точно булавы, глазами, пестрели и тешили глаз, словно гирлянда, намалеванная даровитым ребенком, разыгравшимся среди мрака и крови, дремучего холопства и изуверных ужасов Лобного места. "Горячечная греза зодчего", - перевел про себя Пирожков иноземную фразу француза-судьи, недавно им вычитанную".
Впрочем, про выколотые глаза и здесь ни слова.
А еще у подножия этого храма действовал странный аттракцион. Тут размещались торговки моченым горохом. Но продавали его не для человеческого потребления, а для кормления голубей. При этом голубей кормил не покупатель, а торговка. Птичий любитель платил деньги, после чего торговка лично рассыпала свой горох прямо на мостовую. Голуби дежурили неподалеку. Они сразу подлетали и расклевывали лакомство.
Голуби были фамильярными. Они привыкли к теткам, постоянно тут стоящим и владеющим столь вожделенным лакомством. Садились им на плечи и на головы. Тетки, в свою очередь, тоже привыкли к голубям и не гоняли их.
* * *
После революции храм сделался одним из символов старого мира - архаичного, посконного, изжившего себя. Все, кому не лень, пытались противопоставить ему новый мир, бодрый, практичный и функциональный. Архитекторы, художники, даже поэты.
Неизвестный ныне Рюрик Рок писал:
Василий Блаженный в тучи - винты куполов и звонов жало, а я винтом слов ноги скручиваю, волна которых меня качала. Се узрите: вот мой храм, да взойдут в него листьев шепотом ваши дети, когда с колокольни стиха, ассонанс - дьячок хромой, возвестит, в шумный стан, о льде тела поэта.
И в этом явствовало подражание "Оде революции" В. Маяковского:
А завтра Блаженный стропила соборовы тщетно возносит, пощаду моля, - твоих шестидюймовок тупорылые боровы взрывают тысячелетия Кремля.
А конструктивист из Франции Шарль Эдуард Ле Корбюзье сравнивал Василия Блаженного с гигантской горой разномастных овощей. Словом, творческие люди состязались в вариациях на тему.
Правда, старая интеллигенция слагала несколько другие вирши. Например, Максимилиан Волошин написал стихотворение Москва:
В Москве на Красной площади Толпа черным-черна. Гудит от тяжкой поступи Кремлевская стена. На рву у места Лобного, У церкви Покрова Возносят неподобные Нерусские слова. Ни свечи не засвечены, К обедне не звонят, Все груди красным мечены, И плещет красный плат. По грязи ноги хлопают. Молчат. Подходят. Ждут. На паперти слепцы поют Про кровь, про казнь, про суд.
Но подобных недовольных граждан было меньшинство.
Храм, разумеется, закрыли. И немецкий гость Москвы Вальтер Беньямин сетовал: "В первой половине дня в соборе Василия Блаженного. Его наружные стены лучатся теплыми домашними красками над снегом. На соразмерном основании вознеслось здание, симметрию которого не увидишь ни с какой стороны. Он все время что-то скрывает, и застать врасплох это строение можно было бы только взглядом с самолета, против которого его строители не подумали обезопаситься. Помещения не просто освободили, но выпотрошили, словно охотничью добычу, предложив народному образованию как "музей". После удаления внутреннего убранства, с художественной точки зрения - если судить по оставшимся барочным алтарям - по большей части, вероятно, ценности не представляющего, пестрый растительный орнамент, буйно покрывающий стены всех галерей и залов, оказался безнадежно обнаженным; к сожалению, он исказил, превратив игру в стиле рококо, явно более явную роспись, которая сдержанно хранила во внутренних помещениях память о разноцветных спиралях куполов. Сводчатые галереи узки, неожиданно расширяясь алтарными нишами или круглыми часовнями, в которые сверху через высоко расположенные окна проникает так мало света, что отдельные предметы церковной утвари, оставленные здесь, с трудом можно разглядеть. Однако есть одна светлая комнатка, пол которой покрывает красная ковровая дорожка. В ней выставлены иконы московской и новгородской школы, а также несколько, должно быть бесценных евангелий, настенные ковры, на которых Адам и Христос изображены обнаженными, однако без половых органов, почти белые на зеленом фоне. Здесь дежурит толстая женщина, по виду крестьянка: хотел бы я слышать те пояснения, которые она давала нескольким пришедшим пролетариям".
Сам Беньямин был искусствоведом и, скорее всего, разбирался в живописи лучше, чем смотрительница, которую он по ошибке принял за экскурсовода.
* * *
Однако, в тридцатые годы, когда обсуждался вопрос реконструкции города, первый секретарь Московского комитета большевиков Лазарь Каганович желая подольститься к Сталину, снял с макета Красной площади храм Василия Блаженного - дескать, лучше без него. По всей стране сносились церкви, в одной только Москве на тот момент было разрушено более сотни храмов, в том числе и знаменитый храм Христа Спасителя - гигантский памятник победы над Наполеоном. Вождю должно было понравиться такое предложение.
Но не сбылись надежды Кагановича.
- Лазарь, поставь церковь на место, - с угрозой в голосе произнес Сталин.
Лазарь Моисеевич трясущийся рукой вернул макет. Судьба храма была решена окончательно.
Правда, существовала другая легенда - якобы, известный реставратор Петр Барановский заперся в храме Василия Блаженного и отправил телеграмму Сталину - дескать, если сносить этот храм, то уж вместе со мной. И объявил голодовку. Но, во-первых, странным кажется тот факт, что эта телеграмма была послана - ведь речь идет о церкви, а не о почтовом отделении. А во-вторых, когда решалась судьба храма, Петр Дмитриевич пребывал, как тогда говорили, в местах не столь отдаленных, и запереться в этом храме в принципе не мог.
Впрочем, осужден он был именно за защиту этого собора. Барановский вспоминал: "Весной 1936 г. меня вызвали в одно высокое учреждение и предложили срочно заняться новой работой - обмерить и составить смету на снос храма Покрова на Рву.
- Принято решение о разборке церкви, - сказали мне, - она мешает автомобильному движению через Красную площадь.
- Это безумие! Безумие и преступление одновременно! Я ничего для сноса делать не стану, а снесете - покончу с собой".
После этого ответа Барановского сразу арестовали и отвезли в тюрьму. И, разумеется, мнение одного из многочисленных гулаговских сидельцев не могло определить судьбу храма Василия Блаженного.