Все дороги ведут в Переделкино. Барабанит и ночью капель. На деревьях танцуют все белки. Но Волновал их не только апрель. Уловили по шуму московскому, И по радио было слыхать, Что сегодня Корнею Чуковскому Исполняется семьдесят пять.
Так поздравлял автора "Мухи-Цокотухи" писатель Павел Нилин.
Действительно, Переделкино - своеобразный поселок. Особый. Писательский. Все началось в 1933 году. По легенде, Максим Горький обратился к Сталину с предложением сделать дачный писательский городок - по европейскому образцу. Иосиф Виссарионович быстро смекнул, что предоставляя - или не предоставляя - участки в этом городке, можно неплохо воздействовать на корыстолюбивые писательские души. И согласился.
Первыми же обитателями Переделкина стали Борис Пастернак, Исаак Бабель, Илья Ильф, Евгений Петров, Борис Пильняк, Леонид Леонов, Всеволод Иванов, Александр Серафимович, Лев Кассиль и прочие маститые литераторы той непростой эпохи.
Не удивительно, что жителями поселка была описана - можно сказать, воспета - каждая мелочь этого необычного населенного пункта. Валентин Катаев, например, написал повесть под названием "Святой колодец" - при том, что сам колодец, как говорится, слова доброго не стоил: "Мы сидели под старым деревом на простой, некрашеной, серой от времени скамье где-то позади нашей станции, рядом со Святым колодцем, откуда по железной трубке текла слабая, перекрученная струйка родниковой воды, сбегая потом в очень маленький круглый пруд, на четверть заросший осокой, изысканной, как большинство болотных растений".
Но важно оттолкнуться от чего-нибудь, и дальше полетит фантазия: "Невдалеке стояла сосна, совсем не похожая на те мачтовые сосны, которые обычно растут в наших лесах, стесняя друг друга и безмерно вытягиваясь вверх в поисках простора и света, а сосна свободная, одинокая и прекрасная в своей независимости, с толстыми лироподобными развилками, чешуйчато-розовыми, и почти черной хвоей. И во всем этом пейзаже было нечто тонко живописное: в игрушечном прудике, превращавшемся во время короткого, теплого дождика в картинку, кропотливо вышитую бисером, в четырех закрученных облачках, которые ползли по голубым линейкам неба, как белые улитки, на разной высоте и с разной скоростью, но в одном направлении, а в особенности в фигуре старика, пришедшего к Святому источнику мыть свои бутылки".
В XIX столетии этот источник бил значительно сильнее. Лингвист Федор Буслаев писал: "Следуя далее в правую сторону, достигаем границы парка, где из-под бугра бьет ключ обильною струею и стекает по желобу в водоем в виде огромной раковины. Это так называемый "Святой колодец". Окрестные поселяне пьют из него во здравие и на исцеление; сверх того, по заведенному издавна обычаю, кидают в водоем медные деньги".
Была тут и часовня, поставленная в честь святителя Филиппа, митрополита Московского. Установил ее дальний потомок святителя, барон Михаил Львович Боде-Колычев, владелец здешней усадьбы Лукино.
Можно сказать, что душой Переделкина был Борис Пастернак. Его товарищ по поселку - и не только по поселку, разумеется - Корней Чуковский писал в известном цикле "Современники": "Переделкино - поселок невдалеке от Москвы. Здесь жил и умер Борис Пастернак. С давних времен я привык зимою и летом встречать его в этих местах. И теперь, в октябре - ноябре, всякий раз, когда я прохожу мимо знакомого ельника, мне чудится, что Борис Леонидович, как это бывало не раз, возникнет внезапно вот здесь, на опушке, с громадною вязанкою хвороста - моложавый, здоровый, приветливый, быстрый - и я услышу его мажорный, гудящий густой баритон.
И весною, едва только схлынут снега, я мысленно вижу его, как он безоглядно бежит с полотенцем вот по этой еле заметной тропинке, чтобы с головою окунуться в холодную, обжигающую холодом Сетунь.
И в жаркие июльские дни мне так странно проходить мимо его огорода и не видеть, как он, оголенный до пояса, хлопочет над посаженной его руками картошкой, а солнце нещадно палит его спину и бронзовую крепкую грудь.
И невозможно мне пройти по дороге на станцию, чтобы не вспомнить, как он своей мелкой, стремительно-легкой побежкой несется мимо того кладбища, на котором он теперь похоронен, и молодо вскакивает в отходящий вагон".
Именно переделкинские вечера вдохновили Бориса Пастернака на его знаменитое, может быть, даже лучшее стихотворение:
Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела.
А действие его малоизвестного стихотворения "Осень" полностью происходит в Переделкине:
Я дал разъехаться домашним, Все близкие давно в разброде, И одиночеством всегдашним Полно всё в сердце и природе. И вот я здесь с тобой в сторожке. В лесу безлюдно и пустынно. Как в песне, стежки и дорожки Позаросли наполовину. Теперь на нас одних с печалью Глядят бревенчатые стены. Мы брать преград не обещали, Мы будем гибнуть откровенно.
На Пастернака Переделкино навеивало грусть. Как, впрочем, и на Беллу Ахмадулину, тоже посвящавшую поселку проникновенные стихи:
Вот вам роман из жизни дачной. Он начинался в октябре, когда зимы кристалл невзрачный мерцал при утренней заре. И тот, столь счастливо любивший печаль и блеск осенних дней, был зренья моего добычей и пленником души моей.
Она же писала в своем дневнике: "11, 12, 13 июля, снова в Переделкине.
Влажно, важно, неспешно творит себя это прелестное старинное лето. Душа алчно и пристально внимает ему - и не проговаривается ни в чем.
Вчера собирала цветы в лесу, в теплом прозрачном тумане.
Вышла на поляну с розовой дымчатой травой. Смотрела, дышала с обожанием - и ничего не умела к этому прибавить.
Благодарю Тебя, Господи, прости меня".
Переделкино действовало умиротворяюще.
А тему меньших братьев начал еще Рюрик Ивнев. В 1973 году, будучи в Переделкине, он написал стихотворение "Каштанка":
Каштанка, старая Каштанка, Что я могу тебе сказать. Не знаменитым Капабланкой Пришел черед твой умирать. Тебя никто, никто не знает И не узнает никогда, Как ты встречаешь хриплым лаем Свои последние года.
Опять светлая грусть.
Солженицын здесь писал "Раковый корпус". Николай Заболоцкий жил на даче Вениамина Каверина, до того принадлежавшей Максиму Горькому. Корней Чуковский созывал с окрестных деревень детей на пионерские костры, которые устраивал на собственном участке. Пастернак отказывался здесь от получения Нобелевской премии. Жизнь, что называется, бурлила.
Здесь, на даче поэта Арсения Тарковского прошло детство его сына, режиссера Андрея и дочери Марины. Марина Арсеньевна писала в своих мемуарах: "В Переделкино осенью сорок третьего года к нам неожиданно приехал с фронта папа. Помню, мама вымыла пол и послала меня за лапником, чтобы постелить у порога. Видимо, я провозилась в елках довольно долго. Вдруг у зеленого сарайчика, стоявшего поодаль от дачи, я увидела стройного человека в военной форме. Я не узнавала папу, пока он не крикнул: "Марина!". Не веря себе, я замерла на месте, потом со всех ног помчалась к нему. Какую радость и гордость мы тогда пережили! У папы на погонах было четыре звездочки, он был капитаном, а на груди - орден Красной Звезды".
Впоследствии Андрей Тарковский снимал на этой даче сцены фильма "Зеркало".
Городницкий посвящал поселку свои песни:
Позабудьте свои городские привычки, - В шуме улиц капель не слышна. Отложите дела - и скорей к электричке: В Переделкино входит весна. Там зеленые воды в канавах проснулись, Снег последний к оврагам приник. На фанерных дощечках названия улиц - Как заглавия давние книг.
Вдохновлялся Булат Окуджава:
Ворон над Переделкином черную глотку рвет. Он как персонаж из песни над головой кружится. Я клювом назвать не осмеливаюсь его вдохновенный рот, складками обрамленный скорбными как у провидца.
А писатель Надежда Кожевникова рассказывала, как здесь - в раннем возрасте - началась ее литературная слава: "Знаменитой я стала в три года, когда Корней Иванович Чуковский поместил мою фотографию в выдержавшей миллионные тиражи книге "От двух до пяти". При чем это фото он получил не от моих родителей, а купил, увидев в витрине фотоателье. При встрече с отцом на прогулке в Переделкино, пошутил, что, Кожевникову, видимо, не хватает гонораров, вот он и приторговывает изображениями своего ребенка. Так я, по крайней мере, после слышала".
И вспоминала о детстве: "В Переделкине у меня был еще один щедрый благодетель, Валентин Петрович Катаев, но его подарки оказывались и чрезмерно дорогостоящими, и громоздкими. Как-то вот пожаловал мне кофейный, белый, с золотым ободком сервиз, как бы для кукол, но я сразу обман рассекла: вещь эта для взрослых. Другой раз к моему дню рождения преподнес игрушечную железную дорогу - редкость в то время. Когда огромную коробку вскрыли, содержимое вынули, и папа с дядей Валей, про меня забыв, запустили по рельсам поезд с вагончиками, я, вместо благодарности, ощутила опустошающую обманутость. Мальчикам интересна была бы такая игра, а мне - нет.
Она же оставила воспоминания о даче поэта Назыма Хикмета: "В переделкинской даче у него, изгнанника, отсутствовал и намек на роскошь. Мебель простая, в основном книжные стеллажи, где и располагались соблазняющие меня всяческие финтифлюшки. После многие переняли такой стиль, непритязательный и вместе с тем обнаруживающий нестандартное, у кого оно имелось. Назым же был самобытен, органичен во всем".
А Солженицин описывал здешнюю - еще советскую - Пасху: "За полчаса до благовеста выглядит приоградье патриаршей церкви Преображения Господня как топталовка при танцплощадке далекого лихого рабочего поселка. Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть) голосистые, ходят по трое, по пятеро, то толкнутся в церковь, но густо там в притворе, с вечера раннего старухи места занимали, девчонки с ними перетявкнутся и наружу; то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров. А парни - и здоровые, и плюгавые - все с победным выражением (кого они победили за свои пятнадцать-двадцать лет? - разве что шайбами в ворота...), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой, так не тут снял, а так ходит, каждый четвертый выпимши, каждый десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши папиросу к нижней губе. И еще до ладана, вместо ладана, сизые клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных".
Громкие самоубийства - Александр Фадеев, Лиля Брик, Всеволод Кочетков, Геннадий Шпаликов - все это тоже в Переделкине. А Татьяна Вирта вспоминала, как в октябре 1941 года писательские семьи в спешке эвакуировались из поселка: "Мы передали ключи от дачи командиру части, которая располагалась у нас на участке, и ему же поручили заботу о прокорме и содержании двух собак. Посаженные на цепь две крупные овчарки по кличке Лада и Рекс, почуяв запах беды, хрипели, захлебываясь прерывистым лаем, и бешено прыгали вокруг меня, как будто искали защиты и спасения. Я не могла от них оторваться. Это расставание болевой точкой навсегда осталось где-то в глубине моей души. Отец прикрикнул на нас, чтоб мы поторопились, и сел за руль. Мотор взревел, и отец рывком вывел машину за ворота. Больше мы своих собак не видели.
Минское шоссе, на которое мы выехали, было запружено до невозможности. К Москве сплошным потоком текли беженцы, шли пешком, тащили за собой скарб на самодельных полозьях, везли на телегах горы поклажи, толкали впереди себя коляски с детьми. По обочинам гнали скот. Навстречу беженцам, уходя к линии фронта, шагали колонны пехоты, с ревом продвигались грузовики, фургоны, полевые кухни. Шум и гам стояли невообразимые. Надсадные гудки машин, тарахтение моторов, гомон толпы. Тянувшийся по обочинам скот хлюпал по придорожной грязи, издавал немыслимые звуки - хрипы, фырканье, протяжное мычание. Пыль и гарь стояли в воздухе почти осязаемой взвесью".
И драмы, и трагедии, и смех, и слезы.
А Михаил Булгаков вывел Переделкино в романе "Мастер и Маргарита" - под именем поселка Перелыгино:
"- А сейчас хорошо на Клязьме, - подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме - общее больное место. - Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.
- Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, - ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
- Это уж как кому повезет,- прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:
- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
- Три тысячи сто одиннадцать человек, - вставил кто-то из угла.
- Ну вот видите, - проговорила Штурман, - что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…
- Генералы! - напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
- Одни в пяти комнатах в Перелыгине,- вслед ему сказал Глухарев
- Лаврович один в шести, - вскричал Денискин, - и столовая дубом обшита!"
Пресловутый жилищный вопрос всегда был больной темой Булгакова.
Неподалеку - так, на всякий случай, поселили полководцев. С ними, опять таки, не обошлось без занятных историй. Одна из них связана с легендарным Семеном Буденным. Якобы, когда Сталин распорядился арестовать Семена Михайловича, и к нему на дачу прибыли чекисты, старый вояка первым делом выставил в окно пулемет, а затем позвонил Сталину по "вертушке" и закричал: "Иосиф, на нас снова белые напали! Спасайся! Я пока оборону держу!" Сталин развеселился, и арест был отменен.
Впрочем, подлинность этой истории нередко ставится под сомнение.