Гитара, как главный инструмент для аккомпанемента дворовым песням, неизменно присутствовала на протяжении всего существования советских дворов. Почему именно гитара, а не, например, аккордеон (лишь промелькнувший в середине прошлого столетия и снова канувший в кружковые помещения рабочих клубов)? Не скрипка? Не саксофон?
В общем, все более-менее понятно. Скрипка сложная, саксофон тоже, да плюс с ним еще не споешь. Аккордеон вызывающе неромантичен, похож больше не на музыкальный инструмент, а на гипертрофированный сапог для раздувания самовара. А гитара как раз очень даже романтична. Происхождение - испанское, лучше и не придумаешь. Именно на гитере молодые кабальеро исполняли серенады под балконами своих грандесс. Которые, в качестве поощрения, швыряли ему вниз мятый цветок из собственной прически. Кабальеро же откладывал гитару в сторону, припадал на одно колено и прикладывал цветок к губам. После чего закатывал глаза от распиравшей его романтики - совсем как дворовые исполнители песни Филатова "Пушкин".
Гитара стала популярным инструментом еще в XVIII столетии - с того момента, как она сделалась шестиструнной, а не пятиструнной, а сами струны стали одинарными, не сдвоенными, как это было поначалу.
И. Бунин в "Чистом понедельнике" описывал цыганский хор: "Входили нарочито шумно, развязано: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевала с низким лбом под дегтярной челкой".
Еще раньше был заворожен Александр Дюма, посетивший Москву в 1858 году: "Старик вдруг ударил по струнам гитары и запел нечто вроде кантаты, которую подхватил другой мужчина и две женщины. Когда он кончил, запела, словно проснувшись, молодая цыганка, запела на редкость мягким, хватающим за душу голосом, и ей стали вторить остальные. Так оба они - старик и молодая - пели по очереди под аккомпанемент хора… Вдруг струны взвизгнули под пальцами старика, трое цыган мигом вскочили и, взявшись за руки, стали кружить вокруг молодой цыганки, которая лишь покачивалась в такт музыке. Но как только их круг распался, она сама приняла участие в танце. Что это был за танец? Это была скорее пантомима, чем танец. Танцоры, казавшиеся вначале утомленными, вялыми, оживились, полусонные глаза их расширились, губы сладострастно вздрагивали, открывая ряд жемчужных зубов. Молодая цыганка превратилась в вакханку.
Вдруг мужчина, танцевавший вместе с другими женщинами, бросился к ней и прильнул губами к ее плечу. Она вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, и отскочила в сторону. Казалось, он преследует ее, а она убегает, но, убегая, манит его за собою. Звуки гитары становились все более призывными. Пляшущие цыганки издавали по временам какие-то крики, били в ладоши, как в цимбалы, и, наконец, словно обессилев, две женщины и цыган упали на пол. Прекрасная цыганка одним прыжком оказалась у меня на коленях и, обхватив мою шею руками, впилась в мой рот своими губами, надушенными неведомыми восточными травами. Так, видно, она просила оплатить свою волшебную пляску.
Я вывернул свои карманы и дал ей что-то около 300 рублей. Если бы в эту минуту у меня были тысячи, я бы не пожалел их для нее.
Я понял, почему русские так увлекаются цыганами!"
Поэт Дон Аминадо (он же Аминад Шполянский) ставил цыганскую гитару в один ряд с самыми распространенными символами обывательской роскоши: "В Эрмитаже Оливье, на Трубной площади, в белом колонном зале - банкеты за банкетами.
В отдельных кабинетах интендантские дамы, земгусары в полной походной форме, всю ночь звенят цыганские гитары; аршинные стерляди, расстегаи, рябчики на канапе, под собственным наблюдением эрмитажного метрдотеля знаменитого Мариуса; зернистая икра в серебряных ведерках, покрытых морозным инеем; дорогое шампанское прямо из Реймса, из героической Франции; наполеоновский коньяк, засмоленный черным сургучом.
Смокинги, шелка, страусы, бриллианты, не хуже, чем год назад, на фестивале принцессы де-Брой".
А вот и "Цыганская венгерка" Аполлона Григорьева:
Две гитары, зазвенев, Жалобно заныли... С детства памятный напев, Старый друг мой - ты ли? Квинты резко дребезжат, Сыплют дробью звуки... Звуки ноют и визжат, Словно стоны муки. Что за горе? Плюнь, да пей! Ты завей его, завей Веревочкой горе! Топи тоску в море! Вот проходка по баскам С удалью небрежной, А за нею - звон и гам Буйный и мятежный. Перебор... и квинта вновь Ноет-завывает; Приливает к сердцу кровь, Голова пылает. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка, С голубыми ты глазами, моя душечка!..
Словом, коммунальная дворовая гитара, что называется, упала на унавоженную почву.
Во всем мире гитара была шестиструнная, а у нас - семиструнная. Не удивительно, что семиструнку называют либо русской, либо цыганской гитарой. Впервые ее сконструировал наш соотечественник Андрей Осиович Сихра еще в позапрошлом веке. Он же написал для своего изобретения около тысячи произведений, по большей части - обработок русских народных и цыганских песен.
Журнал "Московитянин" так писал об этом энтузиасте: "Сихра играл также на шестиструнной гитаре, и, будучи одарен сильным музыкальным талантом и достигши степени виртуоза на арфе, он, в конце прошлого столетия был в Москве, придумал сделать из шестиструнной гитары инструмент, более полный и близкий арфе по арпеджиям, а вместе с тем и более мелодический, нежели арфа, и привязал седьмую струну к гитаре: вместе с тем он изменил ее строй.
Она отличалась от гитары классической не только колличеством струн - семи вместо шести. Сами струны у нее несколько тоньше (и сам инструмент, соответственно, звонче). Но за счет того, что металл менее эластичный, гитаре потребовались ребра жесткости. Они расположены внутри деки. Гриф не был жестко прикреплен к корпусу, с помощью специального гитарного ключа приводился в действие особый винт, и уже с помощью винта гриф менял угол наклона по отношению к деке. А главное - у нее был другой строй. Не минорный, а мажорный.
В Советском Союзе гитары выпускало всего несколько заводов. Самый популярный - подмосковный, расположенный в поселке Шихово. Его гитары были самыми дешевыми (порядка восьми рублей за инструмент), самыми прочными и самыми жуткими в смысле звучания. К тому же они были семиструнными. Вся страна давно уже играла на классических шестиструнных инструментах, но шиховская фабрика оставалась верна никому уже не интересным традициям.
Да и те гитары было не достать. В магизинах музыкальных инстоументов чаще попадались скрипки и причудливые духовые механизмы. Жители Москвы и Подмосковья, разумеется, ездили в Шихово, в небольшой магазинчик при заводе. Но и там никто не гарантировал наличия столь вожделенной "шиховки". Тем не менее, гитары как-то появлялись у любителей простых, так называемых "блатных" аккордов.
Приобретая гитару, человек покупал своего рода полуфабрикат. Следовало переделать семиструнку в шестиструнку. По другому распилить пластинку грифа. Засунуть в освободившийся колок сложенную в несколько раз бумажку - чтобы не дребезжал. Поколдовать со струнами - избаваться от лишней. Выпилить и вставить специальную пластинку в том месте, где струны крепятся к деке. Серьезно поорудовать ключом и убедиться, что порожки грифа имеют разную высоту. Снять струны помощью молотка и надфиля привести их в более-менее одинаковое состояние. Снова поставить струны, поорудовать ключом и с сожалением обнаружить, что гитарный гриф перекосило, и играть на полученном инструменте нельзя.
Удача, впрочем, иногда сопутствовала, но расчитывать на это было опрометчиво. Проще купить заграничную гитару - в магазинах продавались ГДРовские, чехословацкие и болгарские. Но на это не у всех хватало денег. Тогда шли на компромисс - покупали все ту же "шиховку", но переделать ее несли мастеру, искушенному в этих делах. Такой мастер присутствовал в каждом дворе и, когда за деньги, когда за струны, пластинки, за выпивку, а когда просто так переделывал шиховский ужас в нечто более-менее цивилизованная. Одна, лишняя струна - как один щенок из благородного помета - в любом случае доставалась этому мастеру переделок.
Но даже подобная квалифицированная обработка не отменяла, так сказать, плановое техническое обслуживание - подоткнуть карандаш под расшатавшийся гриф. Впрочем, карандаш был нужен в любом случае - иначе, под напором жесткого металла струн, гриф мог проткнуть насквозь слабую деку. Подкрутить винт узкогубыми пассатижами (гитарный ключ, разумеется, постоянно терялся). А главное - времяот времени менять обтрепавшуюся наклейку-переводилку на новую. У некоторых дворовых музыкантов на гитере дерева вообще не было видно - сплошь одни наклейки.
Сегодня целомудренность этих переводилок вызвала бы слезы умиления - какие-то самолетики, автомобили, крокодильчики.
Многие были всерьез уверены, что в Шихове находится некая мебельная фабрика, которая, помимо тумбочек и гардеробов для чего-то клепает еще и гитары. Это мнение было ошибочно - изготовление струнных музыкальных инструментов было здешним промыслом еще в XVIII веке. Просто при советской власти кустарей объединили в фабричные цеха, основав в 1929 году фабрику музыкальных инструментов. К мебели же это производство не имеет никакого отношения. Разве что в девяностые фабрика, дабы удержаться на плаву, стала кроме музыкальных инструментов выпускать теннисные ракетки, плечики для одежды и рукоятки для напильников и неожиданно ставших востребованными паяльников.
Многие десятилетия шиховская фабрика снабжала обитателей наших дворов этими полуфабрикатами. И покупали - а куда же денешься. Качество при этом падало и падало. Не только у гитар - у всего шиховского ассортиментного ряда. Год от года становились все хуже и хуже балалайки и домры, мандолины и лютни.
В качестве спасения решили обратиться к старым мастерам-надомникам. Не помогло. А с наступлением капитализма появился выбор и продукцию гитарной фабрики брать перестали. В 2007 году фабрика окончательно закрылась.
Научиться играть на гитаре было делом чести. Металлические струны превращали подушечки пальцев в бесчувственные покрытые сплошной мозолью брусочки с ногтями. Лишь потом стали пользоваться медиатором, да и то далеко не все.
В качестве учителей выступали дворовые авторитеты. Списывали друг у друга аккорды. Кто не умел списывать - срисовывали. Ходили на концерты Окуджавы и Высоцкого - смотрели, в каком именно месте они зажимают струну.
Передавали друг другу захватанные самоучители гитарной игры. Гитарные кружки действовали в каждом, без исключения, клубе - но их как раз не посещали. Тем более не посещали "музыкалки" - музыкальные школы - по классу гитары.
Видимо, сам дух этого инструмента требовал свободы и спонтанности приниятия решений, а регулярные уроки у преподавателя - совсем другого: размеренности, дисциплины и приготовления домашних заданий. Поэтому истинные дворовые гитаристы оставляли клубы любителям вязания и выжигания по дереву, школы - послушным мальчикам со скрипками и девочкам за фортепиано, а сами осваивали инстоумент более подходящими, флибустьерскими способами.
Ходило выражение "испанский воротник". Это когда в подвыпившей компании кто-нибудь надевал кому-нибудь на голову гитару дыркой вниз, да так, что трескались и верхняя, и нижняя деки, переламывались так называемые пружины - маленькие деревянные брусочки, можно сказать, арматура гитары, и в результате вся эта конструкция повисала у несчастного на шее.
Я никогда не видел, чтобы делали испанский воротник. И никто из моих знакомых тоже, разумеется, не видел. Я даже не думаю, что это технически возможно. А если и возможно, то исход, боюсь, смертельным.
С приходом "хрущевской оттепели" гитара обрела свою вторую жизнь.
В магнитофонах - многочисленные барды, все с гитарами. Подражание бардам стало частью обязательной программы. На "черных" книжных развалах - "Самоучитель игры на шестиструнной гитаре", с руками рвут. Сами гитары тоже рвут. В громадном музыкальном магазине у "Савеловского" очереди занимали с ночи.
Хороший игрок на гитаре - душа всякой компании. А для интеллигентного и робкого отличника освоить гитару - единственный способ хоть как-нибудь социализироваться. И даже не как-нибудь - по высшему разряду, пользуясь восторженным покровительством заправских дворовых хулиганов.
Гитара была много больше, чем просто музыкальный инструмент. Она была предметом культа, средством заработка, обольщения и еще много чем.
Небожителями были члены КСП. Они собирались рядом с "Белорусской" у пивнушки с народным названием "Гульбарий". Ходить туда было намного статуснее, чем, к примеру, в ресторан при "Метрополе". До дворовых компаний, разумеется, лишь доносились отголоски этих сборищ. Но все таки доносились.
На московском памятнике Высоцкому, установленному на пересечении Петровки и Бульварного кольца, прекрасно видно все семь колков гитары Владимира Семеновича. Правда, струн на этой бронзовой гитаре всего-навсего четыре, но, видимо, в этом присутствует некая авторская аллегория, непостижимая для нас, обычных обывателей. Время от времени поклонники Высоцкого привязывают к этому девайсу яркий бант, от чего он становится еще загадочнее и чуднее.
А вот к другому памятнику Высоцкому - на его могиле, на Ваганьковском кладбище - поклонники приносят настоящие гитары. Там же их и оставляют - вместе с рюмками водки, накрытыми хлебом.
И в этом плане совершенно неожиданны воспоминния поэта Евтушенко: "Пушинки медленно и мягко кружились в воздухе, плавали, как стайки крошечных утят на поверхности луж, оставшихся после вчерашнего дождя, запутывались в волосах продавщиц вафель, потихоньку набивались в кобуру милиционера, большого любителя этих вафель, а вечером, влетая в открытые окна, садились на черные крутящиеся пластинки. Такими вот тополиными вечерами ходили мы вместе по Четвертой Мещанской: Римма, Роза, Степан и я. Мы все жили в одном доме, были ровесниками и помнили друг друга столько, сколько вообще могли что-нибудь помнить.
У Степана в руках была гитара. Я в принципе этот инструмент считал атрибутом пошлости, но Степанову гитару любил. И голос его любил, негромкий, я бы сказал, грустно улыбающийся голос, которым Степан напевал нехитрую песенку, сочиненную мною и им:
На этой тихой улочке, Где бродит столько пар, Когда-то с кремом булочки Тебе я покупал. Смотрел на платье синее У дома твоего И называл по имени, А больше ничего. Счастливая, несчастная, Кружилась голова. Четвертая Мещанская, Дом семь, квартира два!
Почему вдруг гитара была для молодого Евгения Александровича "атрибутом пошлости"? И вдруг при всем при том - такая избирательность. Позерство, свойственное в некоторой степени этому стихотворцу? Или и вправду настроение определенного сегмента советской молодежи?
Скорее все же первое. Очень уж вездесущим был этот инструмент. Все равно, что разглядеть пошлость в вилке, лестничных перилах или жестянке монпансье.
* * *
Круче умения играть на гитаре было в дворовой иерархии разве что уголовное прошлое, настоящее а также будущее. Этого не стеснялись, а, напротив, всячески кичились тем, что часть бесценной жизни проходила за решеткой.
Впрочем, одно с другим - гитара и решетка - было связано крепчайшими канатами. Алексей Козлов вспоминал: "Среди блатных песен, которые пелись всем двором, независимо от степени принадлежности поющих к настоящему блатному миру, была отдельная категория, относящаяся к теме взаимоотношений воров с их родителями. Чаще всего это было покаяние вора перед матерью, которая страдала от того, что ее родный сын погибает в зоне. Вспомнить, хотя бы такие фразы: "У всех дети как дети, а ее - в лагерях…", "А мать по сыну плачет и страдает, болит и стонет надорванная грудь…" В песенных сюжетах зэк нередко вспоминал о матери в тяжелую, роковую минуту - "…Я тебя не увижу, моя родная мама, вохря нас окружила, "руки в гору!" кричат…". Отец у вора чаще всего оказывался подлецом, бросившим мать с маленьким сыном, что и определяло его дальнейшую судьбу - "Вот вырос сын, с ворами он сознался, он стал кутить и дома не бывать, он время проводил в притонах и разврате, и позабыл свою старушку-мать…". В одной из песен таким отцом оказывался даже прокурор, который, узнав, кого он послал на расстрел, сам повесился "над двойною могилою". Надо сказать, что песни этого типа и сейчас кажутся образцом довольно высокой морали, очевидно утраченной в наше время. А учитывая огромное влияние двора на его обитателей, не побоюсь сказать, что многие из таких песен имели определенное воспитательное значение, как ни парадоксально это звучит. "Классические" блатные песни типа "Гоп со смыком", "Мурка", "На Дерибасовской открылася пивная" или "Жора, подержи мой макинтош" уже тогда воспринимались как нечто традиционное и немосковское (о НЭПе и Одессе узнали позднее). Извечная же тема продажной марухи "МУРки" была отражена в ряде других песен, в таких таких шедеврах, как: "В кепке набок и зуб золотой" или "Я помню день, когда тебя я встретил". Эти песни пелись безо всякого юмора, на полном серьезе. Такие сакраментальные фразы, как "Костюмчик серенький, колесики со скрипом, я на тюремный халатик променял, за эти восемь лет немало горя видел, и не один на мне волосик полинял…" или "Он лежал так спокойно и тихо, как гитара осенней порой, только кепка валялась у стенки, пулей выбило зуб золотой…" - воспринимались как большая поэзия и западали в душу безоговорочно и надолго.
Была неуловимая грань, за которой для пионеров ложный пафос романтики игры в блатных заканчивался. В каждом дворе было немало настоящих уркаганов, щипачей, форточников, фуфлыжников, майданщиков и представителей других профессий, самых разных возрастов, от психически неуравновешенных шкетов-огольцов с "мойками", до великовозрастных "лбов", некоторые из которых уже отсидели сроки и были знакомы с тюремным пафосом отнюдь не по песням. Когда вечерами большая, разношерстная компания собиралась в нашем дворе, чтобы попеть, мне кричали в окно, и я "выходил во двор", беря свою гитару. Если костяк такой компании составляли взрослые, имеющие отношение к уголовному миру, то исполнялось главным образом настоящие лагерные и тюремные песни, где не было никакой романтики, а была тоска, ненависть и безнадега. Достаточно вспомнить - "По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута - Ленинград" или "Я помню тот Ванинский порт". Пионеры тоже иногда подпевали, но в то же время понимали, что лучше в этот ад не попадать, лучше прожить в какой-нибудь другой "романтике", не связываясь с законом".