За стенами Училища живописи, ваяния и зодчества бурлила жизнь. Скульптор Волнухин в своей вечно грязной каморке что-то набрасывал на покосившийся этюдник. Студенты-первокурсники в большой аудитории, в восторге от собственной важности, писали нагую натурщицу. В двери другой аудитории врывался пьяненький Саврасов, звал студентов на пленэры, на раздолье, вон из прокуренных классов. На широком подоконнике отцовской служебной квартиры лежал молодой Пастернак - глядел свысока на Мясницкую, сочинял свои первые строфы.
Рядом - совсем чуть-чуть пройти Бобровым переулком - возвышалась крепость Страхового общества "Россия". Там, в дорогих и респектабельных квартирах шла совсем другая жизнь. Неслышная прислуга в мягких туфлях смахивала специальной кисточкой невидимую пыль. В гостиной за роялем музицировала барыня-хозяйка, разучивала свежий опус господина Скрябина. Над другой новинкой - повестью госпожи Чарской - в детской спальне проливала слезы ее дочь-подросток. Суета в столовой предвещала скорое возвращение со службы самого главы семейства, модного адвоката или же инженера-путейца. Расставляли рюмки, терли серебро.
Прислуга распахивала окна - для гигиенического проветривания - и в квартиру влетали звуки еще одной, третьей Москвы. Грохот копыт и ржание лошадей, понукания извозчиков, скороговорки осипших разносчиков. Рев и кряканье клаксона редкого в те времена автомобиля.
И накрывало город душное предгрозовое марево. Нет, не грозы 1917 года, а обычной грозы, метеорологической. О той, что скоро явится и порвет в клочья весь привычный жизненный уклад, никто, конечно, не задумывался. Москва радостно существовала сегодняшним днем.