Здание в центре Москвы, (Большая Дмитровка, 6) было построено в 1894 году по проекту архитектора К. Терского. В нем сразу разместилась частная опера Саввы Мамонтова - человека, представлять которого нет ровным счетом никакой необходимости, настолько много сделал он и для Москвы, и для России. Одно из таких дел - как раз эта частная опера. Современник писал: "За кулисами Большого театра царил бюрократизм, на сцене господствовала рутина, оперы ставились без всякого разбора, небрежно и спешно.
Оживление в этой области искусства началось только после организации "Частной русской оперы".
Раньше центр тяжести лежал исключительно на инструментально-вокальных силах - слушатели обращали внимание только на голос и оркестр. Сама же постановка, так сказать, оформление спектакля стояли на втором плане.
И вот в "Частной опере" впервые в России были привлечены к участию в сценической постановке художники. Вместо шаблонных, грубо намалеванных, пышных, но безвкусных декораций перед глазами изумленных и очарованных зрителей засверкали чудесные полотна…
Здесь осуществилось гармоничное сочетание трех родов искусства - музыки, драмы (то есть вдумчивой игры) и живописи.
Открытие спектаклей "Частной оперы" состоялось 9 января 1885 года. Поставлена была "Русалка" (эскизы В. Васнецова), но к подготовке этого спектакля было приступлено значительно раньше. Еще с осени 1884 года шли усиленные репетиции этой оперы, потом "Фауста" и "Виндзорских кумушек" (эскизы В. Поленова).
Вместо банальных "оперных" костюмов (над чем так добродушно подсмеивался Станиславский, имевший к ним некоторое тяготение), мишурно красивых, театрально маскарадных, но безлично условных, появились стильные, выдержанные в духе времени, одеяния; вместо хористов, специально наряженных для оперы, на подмостках задвигалась и зашумела подлинная толпа.
Словом, все было сделано, чтобы воскресить старину с ее своеобразием, чтобы со сцены веяло ароматом эпохи, чтобы глядел подлинный облик древней Руси или западно-европейского средневековья. Подготовка велась с огромным успехом и глубокой любовью к делу".
* * *
В этом театре состоялся московский дебют Ф. Шаляпина. Можно сказать, именно Мамонтов дал Федору Ивановичу пресловутую "путевку в жизнь".
Триумф Шаляпина подробно описал художник Нестеров: "Однажды… ко мне в Кокоревское подворье, где в те времена живали художники, зашел один из приятелей и с первого слова полились восторги о виденном вчера спектакле в Мамонтовском театре, об удивительном певце, о каком-то Шаляпине, совсем молодом, чуть ли не мальчике, лет двадцати, - что певца этого Савва Иванович извлек из какого-то малороссийского хора, что этот новый Петров не то поваренок с волжского парохода, не то еще что-то с Волги... Я довольно скептически слушал гостя о новом феномене, однако вечером того же дня я слышал о нем те же восторженные отзывы от лица более сведущего в музыкальных делах. Говорили о "Псковитянке", о "Лакме", где молодой певец поражал слушателей столько же своим дивным голосом - басом, сколько и игрой, напоминавшей великих трагиков былых времен.
Следующие несколько дней только и разговору было по Москве, что о молодом певце со странной фамилией. Быль и небылицы разглашались о нем. Опять упоминали о каком-то малороссийском хоре не то в Уфе, не то в Казани, где юноша пел еще недавно, года два тому назад. Кто-то такие слухи горячо опровергал и авторитетно заявлял, что он все знает доподлинно, что Шаляпин извлечен "Саввой" из Питера, с Мариинской сцены, что он ученик Стравинского, дебютировавший неудачно в Руслане, а вот теперь "Савва" его "открыл" и т.д.".
Нестеров в конце концов не выдержал: "Достал и я себе билет на "Псковитянку". Мамонтовский театр переполнен сверху донизу. Настроение торжественное, такое, как бывает тогда, когда приезжают Дузе, Эрнесто Росси или дирижирует Антон Рубинштейн...
Усаживаются. Увертюра, занавес поднимается. Все, как полагается: певцы поют, статисты ни к селу ни к городу машут руками, глупо поворачивают головы и т.д. Бутафория торжествует. Публика терпеливо все выносит и только к концу второго действия начинает нервно вынимать бинокли, что называется, - "подтягивается"... на сцене тоже оживление: там как водой живой вспрыснули. Чего-то ждут, куда-то смотрят, к чему-то тянутся...
Что-то случилось. Напряжение растет. Еще момент - вся сцена превратилась в комок нервов, что быстро передается нам, зрителям. Все замерло. Еще минута, на сцене все падают ниц. Справа, из-за угла улицы, показывается белый в богатом уборе конь: он медленным шагом выступает вперед. На коне, тяжело осев в седле, профилем к зрителю показывается усталая фигура царя, недавнего победителя Новгорода. Царь в тяжелых боевых доспехах - из-под нахлобученного шлема мрачный взор его обводит покорных псковичей. Конь остановился. Длинный профиль его в нарядной, дорогой попоне замер. Великий государь в раздумье озирает рабов своих... Страшная минута. Грозный час пришел... Господи, помяни нас грешных!
То, что сейчас происходит там, на сцене, пронизывает ужасом весь зрительный зал. Бинокли у глаз вздрагивают. Тишина мертвая. Сцена немая, однако потрясающая. Долго она длиться не может. Занавес медленно опускается. Ух! слава богу, конец...
Так появляется Грозный-Шаляпин в конце, самом конце действия. Немая сцена без звука, незабываемая своей трагической простотой. Весь театр в тяжелом оцепенении. Затем невероятный шум, какой-то стон, крики: "Шаляпина! Шаляпина!" Занавес долго не поднимается. Шаляпин на вызовы не выходит. Антракт".
Но это - лишь первое действие. "Начинается следующее действие тем, что в доме псковского воеводы ждут царя. Он вступает в горницу. В дверях озирается. Он шутит. Спрашивает воеводу: "Войти иль нет?"
Слова эти леденят кровь. Страшно делается за тех, к кому они обращены. Все в смятении. Тяжкая, согбенная фигура царя в низких дверях великолепна. Царь входит, говорит с обезумевшими от страха присутствующими. Садится, угощается... Страшный царь-грешник выщипывает начинку пирога, нервно озираясь кругом. Обращается то к одному, то к другому.
Это сцена непередаваема. Лучшие моменты великих артистов равны тому, что здесь дает молодой Шаляпин. Он делает это до того естественно, до того правдиво и как-то по-своему, по-нашему, по-русски. Вот мы все такие в худшие, безумные минуты наши...
Опять занавес. Опять стон от вызовов. Начинается последнее действие "Псковитянки". В нем артист так же великолепен. Грим его напоминает грозного царя, каким его представил себе Виктор Васнецов в том великолепном этюде, что послужил ему потом для картины. Сцена убийства очень близка к репинской. Повторяю, - сила изображения действия разительна...
Однако нервы устали, восприимчивость притупилась, все требует отдыха от непосильной работы. Пьеса кончается. Певцу удается иногда в немых сценах, без звука, иногда в потрясающих, бурных порывах, показать с небывалой силой, яркостью былое, олицетворить страшного царя в трагические моменты его деяний.
Долго не появлялся Шаляпин на неистовые вызовы. Предстал он перед нами неожиданно, без грима, без шлема, в тяжелых боевых доспехах, в кольчуге (подлинной). Предстал как-то неуклюже. Перед нами стоял и кланялся благодушный, белобрысый, огромного роста парень. Он наивно улыбался, и как все это было далеко от того, что было здесь, на этой сцене, перед тем незадолго. Контраст был разительный. Трудно верилось, что то, что было и что сейчас перед нами, одно и то же лицо".
Актер Ленский сформулировал впоследствии главный секрет успеха и Шаляпина, и самой мамонтовской сцены: "Шаляпин сделал неслыханное чудо с оперой: он заставил нас, зрителей, как бы поверив, что есть такая страна, где люди не говорят, а поют".
* * *
Дирижером у Мамонтова служил сам композитор С. Рахманинов. Не удивительно - ведь эта опера в то время была самой модной, самой знаменитой. В ней подвизались лучшие певцы и музыканты, включая итальянских див. А декорации там рисовали Левитан, Серов, Поленов, братья Васнецовы.
- У меня - художники, - любил похвастать Савва.
Даже Анатолий Луначарский признавал заслуги этого энтузиаста: "Внутренняя сила интеллигенции, - писал он, - нашла себе выход через Мамонтова. Его Частная опера с Шаляпиным во главе заставила оцепенелый Большой театр встряхнуться. Начался период, в который исключительную роль стала играть музыка Мусоргского".
А для кого-то это был театр чуть ли не домашний. Маргарита Морозова писала в своих мемуарах: "У нашего дяди, Саввы Ивановича Мамонтова, был свой театр, и там шла Итальянская опера. Нельзя не упомянуть о дебюте тенора Фанческо Таманьо в опере Верди "Отелло". Трудно передать то, что произошло в театре после того, как Таманьо вышел на сцену, окруженный факелами, и спел свое обращение к войску. Каждая его нота была как электрическая искра! Все не верили своим ушам, какое-то смятение охватило всех. Ничего подобного, казалось, никто никогда не слышал по сил звука при абсолютном отсутствии какого бы то ни было напряжения. В его голосе и во всей огромной фигуре была какая-то стихийная сила, которой он даже не пользовался, потому что не делал ни малейшего усилия. Нечего говорить о тех овациях, которые ему делала публика".
* * *
Увы, вскоре у Саввы Мамонтова начались проблемы, он попал под суд. В здание въехало "Товарищество русской частной оперы" Кожевникова, однако в скором времени пожар унес все их имущество. И после этого здесь разместился еще один яркий театр - труппа С. И. Зимина.
Господин Зимин писал: "Прежде артистам в моде было подносить и ценности, и цветы. Сам я для поощрения занимался этим и нередко подносил своему любимому Васе Дамаеву шкатулочки с золотыми, но часто и друзья и поклонники артистов, особенно в бенефисы, стремились оказать внимание обожаемому артисту, и нередко сцена превращалась в цветущий сад с букетами, корзинами и среди них ценными подношениями и картинами. Часто и теперь на выдающихся событиях... в деятельности больших мастеров-солистов бывает это. Причем это делается еще помпезнее, с подмостками, на которых стоят нарядные делегации, с верха выводят юбиляра, приветствуемого окружающими на сцене и овациями всего зрительного зала. Люблю эти овации, этот сердечный трепет сердец зрителей, старающихся хоть в малой степени оплатить артисту за данные им переживания, за сгорание на сцене. Последних триумфаторов я пережил, это: Л. В. Собинов, Нежданова, Сук... Ранее подарки были и на рядовых артистов, передавали их со сцены, иногда даже после арии, кидали букеты и забрасывали цветами.
...Помню в театре были подношения, когда из букета вылетали голуби, дарили чудных сибирских и ангорских котят, красивых маленьких собачек с чудесными лентами и даже белых мышек. Конечно, подношения в виде громадного собольего горжета или горностая тоже случались нередко, и любители подходили к барьеру у оркестра и ловили капельдинеров и рабочих сцены, чтоб узнать: от какой фирмы - от Михайлова или от Рогашкина или Ежикова этот подарок?
Во время моих театральных именин, что труппа всегда устраивала в прощальное воскресение перед Великим постом, мне дарили ценные книги в роскошных переплетах, и я ими пополнял свою библиотеку. Это были самые разумные и дорогие для меня подарки, т. к. я в поездках за границу тоже пополнял свою библиотеку и тем давал возможность желающим из режиссеров и артистов поучаться и просвещаться".
Сергей Иванович писал о своем "творческом пути": "С 1890 года я уже являлся поклонником оперы С. И. Мамонтова, самого ее расцвета и открытия им тех сокровищ наших классиков-композиторов, которым бы пришлось еще долго лежать на пыльных полках библиотек, если б не Савва Иванович. Он великолепно и любовно их ставил в театре Солодовникова, который он снимал у него. У Саввы Ивановича мне удалось увидеть в первый раз Ф. И. Шаляпина, дебютировавшего в опере "Жизнь за царя" в партии Сусанина…
В 1900 году я познакомился через блиставшего на всех фешенебельных балах в качестве распорядителя танцев и гремевшего в балете Большого театра И. Е. Сидорова с баритоном Большого театра Н. П. Миллером. У него-то вместе со своим другом Мишей Шувановым, уходя тайно из амбара, мы и начинали заниматься пением...
Ему (Миллеру) я и обязан тем, что полюбил театральное оперное дело, занимаясь систематически пением в течение двух лет. С ним устраивали целые концерты, в которых я выступал как бас-кантанто, а Миша Шуванов пел баритоном".
Дальнейшая бизнес-идея постепенно оформлялась: "План готов к выполнению - это Частная опера. Создать театр… не преследующий цели наживы, а только цели художественного исполнения, дать чудесный подбор певцов - вот план…
Оркестр необходимо набрать хотя бы и подороже, но из интеллигентных музыкантов. Хор тоже должен быть полный и свежий, чтобы оперы разыгрывались идеально... Репетиции начать за полтора-два месяца, чтобы предстать во всеоружии перед публикой... Давать раза по два в месяц новинки русского и иностранного репертуара, но в выборе быть чуждым каким-либо дружеским и родственным влияниям, ставить вещи серьезные... Пусть это, так сказать, только канва для моего романа "Идеальная жизнь", но хорошо и помечтать".
И вдруг, как по заказу - проблемы у Мамонтова, с одной стороны - учителя, а с другой - человека, который занимает вожделенную Зиминым нишу в культурном пространстве Москвы. Мамонтова как бизнесмена больше нет, ниша свободна, и здание - тоже. Как было соблазнительно занять именно это помещение, то самое, в которое московская интеллигенция привыкла приходить по вечерам, чтобы послушать частную - в отличии от императорской, той, что в Большом театре - оперу. И невозможно было этого соблазна избежать.
Судьба, однако, была еще более изысканна и иронична: "Позднее (1906 год) стал посещать мою оперу и С. И. Мамонтов, этот меценат, на опере которого в 1890-е годы я принял боевое крещение и понял, что значит живое дело, полное любви и огня, сравнивая его спектакли и казенщину и скуку спектаклей, субсидированных двором Его Величества в Большом театре. И этого человека, его громадного размаха, проложившего Северный путь в Архангельск, затравили, разорили и даже посадили в тюрьму! Он сумел, делая большие коммерческие дела, уделить и достаточное время обожаемому им искусству. Он довольно часто бывал у меня в Опере, и я всегда с трепетным волнением встречал его. Мы делились мнениями, причем Савва Иванович строго критиковал спектакли, и его мнение было для меня и окружающих и дорого, и свято. Была даже переписка его с П. С. Олениным по поводу постановки в 1908 году "Орлеанской девы" у меня в Опере в Новом театре…
Мне даже удалось справить 25-летие Оперы С. И. Мамонтова и почествовать маститого, скромного юбиляра в 1914 году. Я ловил слова Саввы Ивановича, хотел равняться по нему - и не мог. Ведь он был окружен в свое время плеядой самых выдающихся художников, как Виктор Васнецов, Поленов, Врубель, Серов, Суриков, Левитан, Антокольский, Коровин. Многих из них уже не было. Мне оставалось лишь идти по его заветам, любить дело, как он, создавая собственную талантливую молодежь как из художников, так и артистов, лелеять старых, им созданных, как Цветкова, Секар-Рожанский, Шаляпин и другие, и вести его линию пропаганды произведений русских классиков-композиторов, до него лежавших на пыльных полках библиотек".
Здесь, автор воспоминаний, конечно, кокетничал. Его дело было таким же успешным, как мамонтовское. Другой вопрос: все таки Мамонтов был первым. Это означало многое.
Л. Собинов делился своими мыслями: "Сергей Иванович Зимин, будучи в течение многих лет антрепренером русской оперы в Москве, растворился в искусстве и остался не оперным меценатом, а неутомимым работником единственного в России оперного дела, которое открывало двери всякому новому опыту в сфере оперного творчества, как нашему русскому, так и западному".
А журналисты-современники докладывали: "Когда г. Зимин создавал свое дело, на него смотрели как на блажь богатого человека, разыгрывающего мецената и сорящего сотни тысяч. Зимин победил все предубеждения и победил исключительно бесспорными заслугами дела. Он создал прекрасное, хорошо обставленное предприятие, привлек в него рядом с двумя-тремя большими артистами много симпатичных дарований, которым он открыл дорогу, ранее для них закрытую. Он познакомил публику с целым рядом опер новейшего репертуара...
Он сумел поставить свою оперу с художественным вкусом и умением, проявляя всюду серьезное и совсем не любительское отношение к делу".
Зимин был истинным предпринимателем. Он даже открыл так называемую "Костюмерную". Давал рекламу в периодику: "Костюмерная оперы С. И. Зимина. Принимаются заказы на костюмы. Прокат костюмов. Костюмы исполняются по эскизам художников оперы и под их личным наблюдением. Заказы принимаются как в конторе театра, так и в мастерской".
Что называется, каждое лыко - в строку. Сам же Зимин похвалялся: "Мастерские - свои - и ничего не бралось напрокат. Заново пошиты костюмы ко всем новым постановкам - все костюмы, отдельно на каждого из хора и сотрудника по фамилиям, по рисункам художников и под их наблюдением создавался новый колоссальный гардероб и бутафории. Во всем, конечно, был мой взгляд…"
Судя по схожести стиля, Зимин даже рекламу собственнолично сочинял.
Самой, пожалуй, популярной была опера "Снегурочка". Газеты писали: "Эта поэтическая опера г. Римского-Корсакова не только старательно выучена и весьма прилежно поставлена, но для нее нашлись очень хорошие исполнители, в особенности в женском персонале".
Но и прочие не сильно отставали. Поэт Дон Аминадо писал в мемуарах: "Вот у Зимина, в театре Солодовникова, в декорациях Сапунова "Чио-Чио-Чио-сан" идет.
Не опера, а дорогая безделушка, из архивов выкопанная, сам маэстро Пуччини во дни молодости написал.
Рецензенты с ума сходят, одни превозносят, другие язвят, а маэстро афишу пятый месяц держит, и все аншлаг, аншлаг, аншлаг".
В Первую же мировую здесь, во время исполнения вполне знакового для поляков произведения - оперы Монюшко "Галька" - произошло не менее знаковое событие - освобождение Варшавы русскими войсками. "Утро России" писало: "Был трижды исполнен русский гимн, причем при повторном исполнении поднялся занавес и дана была эффектная и трогательная картина пения русского гимна польскими крестьянами".
* * *
После революции театр сильно обнищал. Владимир Гиляровский вспоминал: "Как-то... побеседовали в театре Зимина на каком-то митинге или спектакле. Сидели за кулисами в артистической уборной, пили чай и ели жадно какие-то бутерброды с лошадиной колбасой. Между прочим, поменялись экспромтами (с Брюсовым - АМ.) Что ему я написал - не помню, а он занял страничку моей книжки:
"Другу моего отца и моему В. А. Гиляровскому - дяде Гиляю.
Тому, кто пел нам полстолетья, Не пропустив в нем не штриха, При беглой встрече рад пропеть я Хотя бы дважды два стиха.
Валерий Брюсов, 20 июля 1920 года"".
Хорошо, по крайней мере, что сложение виршей не зависело от цен на черном рынке.
Кстати, здесь выступала Айседора Дункан. Поэт Мариенгоф вспоминал: "Как-то Айседора Дункан танцевала в бывшем Зиминском театре. Все было переполнено: партер, ложи, балкон, ярусы.
Из деревянной пропасти, в которую ввергнуты скрипки, виолончели, флейты и громадные барабаны, взлетела, как птица, дирижерская палочка.
Взлетела и замерла.
Заговорил Чайковский "Славянским маршем"... Оказывается, что "Славянский марш", божественный и человеческий - эти звуки величия, могущества, гордости и страсти, - могут сыграть не только скрипки, виолончели, флейты, литавры, барабаны, но и женский торс, шея, волосы, голова, руки и ноги. Даже с подозрительными ямочками возле колен и локтей. Могут сыграть и отяжелевшие груди, и жирноватый живот, и глаза в тонких стрелках морщин, и немой красный рот, словно кривым ножом вырезанный на круглом лице. Да, они могут великолепно сыграть, если принадлежат великой лицедейке. А Дункан была великая танцующая лицедейка. Я не люблю слово "гениальный", "гениальная", но Константин Сергеевич Станиславский, не слишком щедрый на такие эпитеты, иначе не называл ее.
Отгремел зал.
Вспыхнули люстры".
Затем здесь разместился филиал Большого. Он вошел в историю концертом, данным в самом начале войны. Один из участников в нем вспоминал: "19 ноября 1941 г., в 2 часа дня состоялось официальное открытие филиала Большого театра. Дан был концерт. Этот день останется навсегда в памяти тех, кто принимал в нем участие. Тревога объявлялась за тревогой, грохотали зенитки, звенели где-то разбитые стекла, а мы, полуголодные, забывая об усталости, готовились к этому концерту как к большому событию в нашей театральной жизни. Мы горели на работе, работали все, помогали и друг другу, и общему делу. Недоброжелатели говорили, что остались очень слабые артистические силы, что с ними нельзя открыть театр, но это неверно. Остались народные и заслуженные артисты… которые по неизвестным нам причинам не были эвакуированы".
А в середине прошлого столетия сюда въехал театр Оперетты. Там тоже случались истории. Борис Ардов писал - об эпохе сталинских репрессий: "В то самое жуткое время в Московском театре Оперетты шел политический митинг. Какой-то активист держал речь. Все было хорошо и правильно, но конец получился неожиданный. Оратор возгласил:
- Да здравствует наш вождь и учитель товарищ... Троцкий!..
В зале воцарилась гробовая тишина. Осознавши, что он произнес, несчастный впал в сущую истерику.
- Нет!.. Нет!.. - истошно завопил он, - Сталин!.. Сталин!.. Сталин!..
Его увели за кулисы, но истерика продолжалась. Бедняга бился в конвульсиях и кричал:
- Сталин!.. Сталин!..
От ужаса у него начался понос...
А тем временем кто-то позвонил на Лубянку, и через несколько минут оттуда приехали.
Но когда чекисты увидели корчащегося на полу, вопящего человека от которого к тому же шла вонь, они им просто побрезговали, и уехали восвояси".
Такая вот у этого не слишком-то большого дома богатая и почти исключительно театральная судьба.