Неподалеку от высотки на Котельнической набережной находится больница, названная несколько нелепо - "имени Медсантруда" (или, иначе, "Медсантруд"). Впрочем, это еще не так страшно, ведь раньше больница носила название "имени Всемедикосантруда". Само же здание наводит на предположение, что вовсе не всегда здесь размещалось царство клизм, калоприемников и капельниц.
Действительно, когда-то "медсантрудовский" дворец использовался по своему прямому назначению, то есть был именно дворцом. Исследователь прошлого Москвы Иван Кондратьев замечал: "Дом этот принадлежит к числу лучших и прекраснейших домов Москвы. Что только может выдумать хороший зодчий, то все найдете в архитектуре этого роскошного барского здания".
Кстати, толком неизвестно кем был упомянутый "хороший зодчий". То ли проект принадлежал Василию Баженову, то ли - Родиону Казакову (большинство исследователей все же склоняются в пользу второго). Руководил же строительством некто Кисельников. Его, не долго думая, чаще всего и называют автором.
Известный исследователь и певец русского классицизма Е. В. Николаев писал: "Пока эта усадьба будет существовать, Москва конца XVIII века будет известна нам не только по гравюрам и описаниям… Облюбовав это место, И. Р. Баташов, хозяин железо- и чугунолитейных заводов, баснословно богатый и настойчивый, скупил несколько участков, поглотил шесть переулков и тупиков. Участок его стал одним из самых больших в Москве. Но многое ему было не под силу: нельзя было купить церковную землю (не говоря уж о том, чтобы сломать церковь), и на территорию усадьбы вклинились церковные участки с их храмами и крошечными домиками причта:
"Здесь чудо барские палаты С гербом, где вписан знатный род. Вблизи на курьих ножках хаты И с огурцами огород".
(П. Вяземский)
Нельзя было исправить и несуразную форму участка. Да и рельеф усадьбы тоже был почти неисправим, не только потому, что в ту пору не было бульдозеров (их еще можно было возместить крепостными). Мысль превратить участок в ровную строительную площадку (наподобие Новых Черемушек) никому в то время и не пришла бы в голову: тогдашние зодчие умели исходить из того, что есть, и ценить красоту рельефа.
Территорию усадьбы рассекает обрыв, идущий параллельно улице почти до Таганской площади (порой он так крут, что в XVIII веке здесь устраивали "обрубы" - подпорные стенки). Этот обрыв, в одном месте совпадающий с границей усадьбы, остался почти нетронутым: его срезали только там, где со стороны парадного двора устраивали въезд. Сам парадный двор нивелирован, наверное, тоже очень немного. Рельеф улицы, спускающейся к Яузскому мосту, судя по окрестным дворам, слажен гораздо больше (левый флигель поэтому много выше правого). Но недаром говорят: трудности рождают новые возможности". Архитектор, строивший усадьбу, сумел самые недостатки местности обратить в достоинства. Угловой флигель он сделал тупоугольным в плане (Тетеринский переулок пересекается с улицей под тупым углом). Этот флигель будто разворачивает усадьбу к зрителю, а так как улица в этом месте изгибается, то усадьба повернута к идущему от Таганской площади и видна во всю ее длину.
По старой московской традиции главный дом поставлен в глубине двора. Такую постановку считают иногда пороком, чуть ли не пренебрежением к городу, а это скорее достоинство - огромный дом затеснил бы улицу, а флигели, ограда и ворота вполне ее "держат". Усадьба организует этот небольшой район. Все дома вокруг, в том числе и довольно богатые, сразу переходят в ранг рядовой застройки. С таким же блеском использованы пороки самого участка и рельефа. Под обрывом разместили службы: конюшни, каретный сарай, дровяные сараи, сенник и т. д., а в рукаве двора - огороды, и устроили служебный въезд с Тетеринского переулка. Со стороны парадного двора этих построек почти не видно.
Местоположение усадьбы очень заметное: среди зелени сада она хорошо видна со стороны Яузы, даже со сравнительно далеких от нее мест… В сторону Яузы и обращен ее садовый фасад. Стоит усадьба на склоне горы, недалеко от вершины Таганского холма - одного из самых высоких мест Москвы.
Но, отдавая свою красоту городу, усадьба вобрала все самое замечательное, что есть вокруг. На ее территории словно пересекаются лучшие городские виды, сходятся нити от всех окрестных памятников.
С парадного двора, прямо против ворот усадьбы, виден над обрывом разделяющим Интернациональную улицу (ныне - Яузскую - АМ.) и улицу Володарского (ныне - Гончарную - АМ.), необычайный силуэт церкви Никиты за Яузой - именно силуэт, ибо весь день солнце находится на этой стороне. Пейзаж чисто московский: кулисы ворот с их колоннами, вазами и львами, а за ними живой памятник старины, разительно непохожий на памятники классицизма, но прекрасно рядом с ними уживающийся".
Дворец был возведен на деньги знаменитого предпринимателя Ивана Баташова для его дочери Дарьи, в замужестве Шепелевой. Его, соответственно, и называли то Баташовским, то Шепелевским. И рассказывали всяческие небылицы о жестокостях, происходивших в этих стенах.
А повод у рассказов был такой. Семейство Баташовых славилось своими мощными заводами на реке Выксе, а также нравами, царящими на тех заводах. Среди грехов, приписываемых династии - страшные оргии, кощунства и жестокость. Рабочих сбрасывали в рудники, насмерть морили голодом и даже распинали на крестах.
Особенно зверствовал Андрей Баташов. Михаил Пыляев так писал об этой, мягко говоря, незаурядной личности: "Для достижения своей цели он не останавливался ни перед чем, все средства казались ему удобными; при всей своей алчности он отличался еще самым необузданным нравом.
Баташов наживался правдой и неправдой, к нему на заводы стекались толпой беглые и каторжники; он принимал всех и заставлял работать за ничтожную плату. Он покровительствовал открыто разбойникам, скрывавшимся в муромских лесах, пограничных с его заводами, и получал от них свою долю грабежа.
Баташов, ободренный безнаказанностью, дошел наконец до неслыханных границ деспотизма и жестокости. До сих пор еще на Выксе о нем говорят с ужасом, и старики рассказывают о безобразии его оргий, о возмутительном его кощунстве над святыней, о несчастных, спущенных в колодцы, где добывалась руда, распятых на кресте или заморенных голодом.
Когда несколько лет тому назад было приступлено к перестройке в обветшалом его доме, то плотнику открыли проведенный из комнаты его потайной вход в подвал, в котором нашли множество человеческих костей".
Подобное распространялось и на тех, кто в социальном отношении был ровней Баташовым. Однажды, например, один из представителей этого рода повздорил со своим помещиком-соседом, а спустя несколько месяцев позвал его мириться. Щедро напоил и накормил, после чего повел показывать завод. А на заводе по приказу Баташова рабочие схватили разомлевшего помещика и бросили его, живого, в пылающую доменную печь.
Когда же сведения о баташовских "шалостях" дошли до царских кабинетов, матушка Екатерина откомандировала следователя-чиновника с чрезвычайнейшими полномочиями. На следующий день после прибытия чиновник получил от Баташова блюдо с фруктами, конверт с деньгами и записку: "Фрукты съешь, деньги возьми и убирайся, пока жив". Чиновник в точности исполнил предписания, и зверства Баташовых долго еще продолжались.
Но Иван Родионович, в отличии от большей части своих родственников, был человеком добрым и приветливым. И во дворце на Швивой горке не было никаких зверств. Разве что в войну с Наполеоном, когда здесь разместился сам Мюрат со своим штабом, новые постояльцы чрезмерно беспокоили прислугу, привыкшую к размеренному времяпровождению. Приказчик потом жаловался:
- Нас таскали как кошек за хвост, то туда, то сюда.
Впрочем, похоже, кое что из слухов соответствовало правде. Например, предание о том, что во дворце был установлен лифт, способный поместить в себе тройку с каретой, а под землей проложен был тоннель в сторону Яузы.
Но, при всей таинственности и загадочности к зверствам все это никак не относилось - просто Иван Иванович, имевший в своем собственном распоряжении квалифицированных мастеров рудного дела, мог себе позволить подарить любимой дочери подобный механизм.
После Шепелевых дворец перешел к Голицыным. Он продолжал оставаться одним из прекраснейших в городе. В частности, в 1826 году во время коронации нового государя Николая Павловича, именно это здание было отведено под резиденцию английского посла герцога Девонширского. И не по тому, что у Голицыных не было средств к существованию и им, несчастным, приходилось сдавать свою недвижимость в наем. Причина была совершенно в другом - в оказании особой чести послу.
Кстати, бал во дворце поразил современников. Один из них, писатель-царедворец М. Дмитриев об этом сообщал: "Самые замечательные по роскоши, вкусу, а для нас особенно и по национальному характеру, были… бал французского посла Мармонта и… бал английского посла, герцога Девонширского. В это время были еще другие послы тех же двух наций, французской Лаферон и английской, которого имени я не помню, но Мармонт и Девонширский были присланы как послы экстраординарные, для принесения поздравления Императору и для торжества коронации. Мы, зная заранее из расписания, что у них будут балы, сделали им первые визиты; они оба отвечали нам на другой же день присылкою визитных карт. Я все обращаюсь в мыслях к нынешнему незнанию обычаев и думаю, что иным придет на мысль вопрос: какая нужда была нам делать им визиты? - Вот какая: оба они, по нашему придворному званию, были обязаны пригласить нас на свои балы, хотя бы мы у них и не были: то, чтобы избавить их от неприятной необходимости приглашать людей незнакомых, эти визиты были необходимою вежливостию. С этой минуты, то есть с взаимного обмена карточками, мы, по общепринятому условию, были уже как бы знакомы…
Бал Девонширского был роскошнее… При входе в отель герцога Девонширского (тот самый дворец Баташовых-Голицыных) всех удивило, во-первых, то, что в передней большой официантской комнате стояли в две шеренги, вместе с лакеями, покрытыми золотыми галунами, и кучера, и форейторы; и даже, по своему званию, которое в домашней иерархии англичан считается выше, они стояли выше лакеев, то есть ближе к парадным комнатам. Говорят, это потому, что при торжественном случае надобно выставить весь дом посольский; а может быть, потому, что англичане, по свидетельству Свифта, уважают лошадей более, чем людей. Не знаю, что из этого вернее.
Сам герцог был высокого роста, очень худ и тонок, с большим носом и далеко разрезанным ртом, неловок до крайности… гнулся во все стороны. Умом он… не отличался, и об нем ходили разные анекдоты и неловкие его ответы. Мундиры на нем были как-то странного покроя и сидели мешком. Танцевал он неловко и смешно; а вальсу выучился уже в Москве, у княжны Софьи Александровны Урусовой, вышедшей после замуж за Радзивила. На этом или на другом бале, хорошо не помню, танцуя кадриль с будущей моей невестой Анной Федоровной Вельяминовой, он упал и растянулся на всю длину перед нею. Прусский принц, стоявший подле, сказал ей: "Сударыня, вы, должно быть, немало удивлены тем, что Великобритания оказалась у ваших ног". - Она ему отвечала: "Нет, ваше высочество! Уже давно я замечала, что величие ее склоняется к закату". Это произвело смех, и острота перелетела от одного к другому.
Танцевали, как везде; но английским кавалерам много помогали и в танцах, и необходимости занимать дам французы, шведы и наши русские, которые все были и ловчее, и любезнее кавалеров великой британской нации. Но зато англичане навеселились по-своему, не стесняясь никаким принуждением в присутствии Государя и царской фамилии. Например, двоим англичанам вздумалось в той же зале, в стороне, в уголку, протанцевать особо от всех мазурку; и протанцевали! - Один англичанин поправлял перед зеркалом хохол; оборотясь, он увидел за собою Государя, к которому стоял спиною. Вместо того, чтобы вежливо отойти, он, растопырил перед ним руки, сделал гримасу, разинул рот и закричал только: "А-а!" - в знак изумления. Все посольство их было для нас образцом неловкости в обращении.
Ужин отличался массивностью и тем, что все кушанья стояли на столе. Никто их не подавал; все, сидящие за столом, должны были требовать этой услуги один от другого и служить один другому. Тарелок и приборов тоже никто не переменял; а возле каждого стула стояли по обе стороны две корзины: одна пустая, чтобы складывать туда употребленные уже серебряные тарелки, ножи и вилки; а другая, наполненная чистыми тарелками и приборами, на смену. Между тем кругом стояло множество слуг, в ливрее с богатыми глазунами, которые во весь ужин не трогались с места и ничего не делали. Не знаю, так ли было за столом императорской фамилии; но знаю, что когда спросили Девонширского, отчего нет эстрады и особенного стола для них, он отвечал, что у него все гости равны".
Где уж было нашим соотечественникам, с материнским молоком впитавшим византийские условности, понять столь же органичных, от рождения, демократов.
* * *
Затем, по злой иронии судьбы был отдан под бесплатную больницу для чернорабочих. Она вселилась в это здание в 1876 году, и ревнители московской старины, конечно, не приветствовали это странное решение. Путеводитель по Москве издания Сабашниковых сетовал: "покои, отделанные Баташовым со сказочной роскошью, остатки которой сохранились в прекрасной росписи и лепных украшений потолков, заполнены теперь однообразными рядами больничных коек".
А изысканные украшения дворца стали восприниматься несколько иначе. Репортер "Московского листка", к примеру, возмущался: "На воротах дома Яузского отделения больницы для чернорабочих, помещающегося на Швивой горке, рядом с двумя статуями медных львов помещаются украшения, представляющие собою верх погребального катафалка. Украшения эти, будучи окрашены к тому же в черный цвет, производят мрачное впечатление и невольно вызывают вопрос: не предполагало ли поставившее их лицо выразить ими девиз больницы с тою целию, чтобы все обращающиеся в этот печальный дом, входя в ворота, памятовали о погребальных катафалках? В некотором роде - это остроумно".
Естественно, что для малоимущих граждан никто не стал бы специально устанавливать литые украшения из чугуна. Скорее всего, репортер недавно прибыл из провинции и не удосужился поинтересоваться прошлым столь заинтересовавшего его объекта.
* * *
А в 1890 году в Москве состоялась сенсация. Об этом особенно много судачили в медицинских кругах. Дело же было вот в чем.
Однажды, еще в начале девяностых годах прошлого столетия в Яузскую больницу для чернорабочих явился некий бедный мещанин, Сергей Иванов. Жаловался он на приступы падучей (то есть, эпилепсии) и всяческие нервные расстройства.
Мещанина Иванова вскоре вылечили полностью, он отправился домой, однако через некоторое время снова поступил в уже знакомую Яузскую больницу. С теми же самыми жалобами.
Его снова поставили на ноги, но история повторялась все снова и снова. Притом врачам казались странными симптомы "постоянного клиента", но в чем эта странность - понять не могли.
В октябре 1899 года Иванов опять приехал в Яузскую больницу для чернорабочих. На этот раз лечение было довольно долгим, но успехом все равно не увенчалось - в конце апреля 1900 года пациент скончался. Разумеется, произвели анатомическое вскрытие, и тут-то разъяснилась загадка пациента Иванова - в мозгу у несчастного была обнаружена пуля. Разумеется, она-то и служила причиной всех его психических невзгод.
Медики заинтересовались этим случаем настолько, что отправились в район Таганки, в дом Калинина. Там, из милости домовладельца, бесплатно проживал бедняга Иванов. И Калинин рассказал, что да, действительно, долгими вечерами Иванов частенько развлекал домовладельца рассказами о своих похождениях в молодости, когда он был еще вовсе не бедным и совсем не больным. Таким образом и выяснилось, что много лет тому назад Сергей служил провинциальным учителем, был влюблен в одну польскую даму, они собирались жениться, но неожиданно крупно поссорились. Чтобы напугать свою спутницу, Иванов выхватил револьвер, но нечаянно выстрелил, при этом попав в свою голову. Рана оказалась не смертельной, довольно быстро затянулась и Иванов практически забыл об этом.
Правда, вскоре после этого события у Иванова возник первый припадок падучей, а после эти проявления болезни стали возникать все чаще и проходить все тяжелее.
Калинин не смог с точностью ответить на вопрос врачей - сколько времени Иванов проживал с пулей в мозге. Но уж точно - не менее десяти лет.
* * *
В большинстве случаев, однако, дело обстояло просто и, можно сказать, банально. Вот, например, крестьянин Колобов прямо в центре Москвы, на Маросейке, решил дать свой лошади кусочек сахару. А та неосторожно откусила ему палец на руке. Колобова отвезли в Яузскую больницу.
Правда, попадались случаи и более серьезные: "В башмачном заведении Петрова, проживающего в доме Городкова по Камер-Коллежскому валу, служащий в качестве рабочего крестьянский мальчик Кирилла Моисеев, 13 лет, желая расстегнуть имевшийся на нем пояс, нечаянно передвинул так неосторожно пряжку его, что острый шпинек пряжки вонзился в живот мальчика, причинив ему глубокую и длинную рану, из которой тотчас же вывалился сальник и внутренности. Пострадавшего мальчика отправили в Яузскую больницу; жизнь Моисеева в опасности".
Случались в прессе и такие сообщения: "14 мая в Яузском отделении Чернорабочей больницы неизвестно кому принадлежавшая кошка укусила сына губернского секретаря Зиновьева Бориса, малютку одного года и пяти месяцев. Ребенку подано медицинское пособие, а кошка тут же была убита, и труп ее отправлен для освидетельствования к ветеринарному врачу, так как есть предположение, что эта кошка была бешеная".
Хорошо хоть "медицинское пособие" могло быть подано прямо на месте преступления злосчастной кошки.
А это - совсем уже трагикомедия: "9 мая в 4 часу вечера служащие при Яузской больнице увидали, что из помещения, где находятся покойники, идет дым. Служащие поспешили в покойницкую и увидали, что горит подушка под головой скончавшегося серпуховского мещанина Сионова, труп которого был оставлен для судебно-медицинского вскрытия. Огонь был тотчас же прекращен. У покойного сгорели на голове волосы и потрескалась кожа. Полагают, что подушка загорелась от непотушенной свечи, горевшей у изголовья во время бывшей здесь по покойном панихиде".
Видимо, подушка для покойного - избыточная роскошь. По крайней мере, в больнице для бедных.