Рядом с Садовым кольцом, в доме 17 по Трубниковскому переулку проживал художник, реставратор и коллекционер Илья Остроухов. Он здесь провел почти четыре десятилетия своей жизни - с 1889 по 1929 годы. К счастью, заслуги перед городом и перед страной позволили ему не покидать насиженное место. Тем более, что он еще при жизни сам создал в своем доме общедоступный музей, и сам - вместе с супругой - был его руководителем, экскурсоводом, научным сотрудником и ночным охранником.
Сам маститый Грабарь признавал: "Илья Семенович Остроухов был бесспорно одни из крупнейших деятелей в области русского искусства на рубеже минувшего и настоящего столетий. У него был вкус, и он хорошо разбирался в художественных произведениях".
Книгоиздатель Михаил Сабашников писал: "Илья Семенович встретил меня более чем радушно. Илья Семенович, видимо, тосковал. Оказавшись после национализации созданного им музея в роли хранителя его, скучал от невозможности действовать, безотчетно следуя собственному вкусу и пониманию. В этом отношении он хорошо понимал чувство опустошенности в аналогичных, хотя и не вполне одинаковых условиях, угнетавшее меня. Страдая ногами, он звал навешать его, и я находил в таких посещениях развлечение, заходя к нему ненадолго по пути домой после окончания занятий в издательстве или же вечером уже на более продолжительное время. Хранитель музея осуществлял свои функции, самолично оберегая его по ночам от грабителей. Ночи напролет просиживал больной старик в своем кресле, имея по правую руку свою молчаливую супругу, чутко прислушиваясь ко всякому шуму. Понятно, что супруги бывали рады скоротать время с гостем, и к ним можно было являться в любой час вечера".
В качестве оружия "охранник" намеревался использовать обычную стариковскую палку. К счастью, ее ни разу не пришлось привести в действие - на музей не нападали. Но Илья Семенович на всякий случай ложился спать не раньше пяти часов утра, коротая бесконечные ночные часы со своей преданной супругой.
Переписывался с Шаляпиным. Делился с ним своими маленькими радостями: "Сильно мою жизнь два явления скрасили. Первое. Послал мне Бог икону. И вот она у меня и ... в столовой целый угол заняла. Не отрываюсь и не оторвусь от нее. Выше этого художественного достижения не знало еще наше великое древнее искусство. Это икона совершенно сохранная величайшего и талантливейшего нашего мастера XIV века Андрея Рублева. До сих пор мы знали... только одно его творение: образ св.Троицы из Сергеевой Лавры. Но Лаврский образ сильно пострадал от многих поновлений и являет сейчас собою фрагменты. Вы представить себе не можете мою радость! Значительность образа такова, что "не фразой" отвечу я искушавшему меня: "...нет, и на Сикстинскую не сменяю!""
Хвастался и новыми знакомствами - в частности, с молодым писателем Леонидом Леоновым: "Второе явление еще более нежданное невероятное. И вспоминаю я Вас с этим явлением на каждом шагу, при ежедневной почти встрече с ним... Ух, как жалко, что Вы не с нами!.. Как радостно Вы поняли бы его. Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я взвешиваю слова), имя ему - Леонов. Ему 22 года. И он видел уже жизнь! Как там умеет он ее в такие годы увидеть - диво дивное! Одни говорят "предвидение", другие "подсознание". Ну там "пред" или "под", а дело в том, что это диво дивное за год 16 таких шедевров натворило, что только Бога славь, да Русь матушку! Что же дальше-то оно наделает - пошли ему Бог здоровья! Вот теперь уже все мы рты пораскрывали. Как выйдут его первые рассказы и повести уж умудрюсь Вам их выслать. И жалко, что Вы не с нами. Не знаю только пройдут ли цензуру нашу его лучшие вещи: они на современные темы, хотя и художественно беспристрастны".
А упоминавшийся уже Сабашников писал: "Познакомившись с Л.М. Леоновым, Илья Семенович сразу оценил его недюжинное дарование. Когда Леонов написал свой рассказ "Конец мелкого человека", он преподнес рукопись Илье Семеновичу с посвящением ему самого рассказа. Илья Семенович, однако, просил Леонова посвятить ему "Петушихинский пролом" вместо "Конца мелкого человека", что Леонов и исполнил. Обмениваясь с Ильей Семеновичем мнениями об этих рассказах, я как-то отметил, что автор, взявшись за современные животрепещущие темы, весьма искусно уклонился в той накаленной атмосфере, в какой мы сейчас живем, от определения собственной позиции. Однако долго держаться так ему не удастся. Ни объективность, ни сказочный стиль не освободят его от необходимости высказаться, иначе за него постараются его читатели, или критики, или, наконец, руководители общественных и политических группировок. За Леонова, чтобы заполучить его в свой лагерь, будут биться. Это мое предположение чрезвычайно взволновало Илью Семеновича. Он старался мне доказать, что искусство, включая литературу, имеет свои пути развития, совершенно особые от политики. Переубедить друг друга мы, конечно, не переубедили. Когда мы ходом разговора возвращались к этому спору, старушка жена Ильи Семеновича с юмором, которого я от нее не ожидал, бывало, скажет одно: "Опять!" - и улыбнется".
Основой его живописной коллекции сделалась русская икона (Павел Михайлович Третьяков был к иконе практически равнодушен, и это обстоятельство, это отсутствие конкуренции со стороны собирателя-монополиста в области отечественного изобразительного искусства, сделало коллекцию Ильи Семеновича в достаточной степени уникальным).
Павел Муратов писал: "Ни у кого до И. С. Остроухова не было отчетливого сознания высоких художественных качеств иконы и ясного понимания ее места, как искусства среди других искусств".
Третьяков же нередко заходил в гости к Илье Остроухову. Безо всяких корыстных мотивов, а так - пообщаться с коллегой.
Князь же С. Щербатов рассказывал о зарождении у Остроухова интереса к иконе: "Целый долгий вечер за самоваром речь шла о русских иконах, и мы решили с Остроуховым на другой же день поехать к какому-то странному, указанному нам Черногубовым, священнику, собирателю, да, кстати, и продавцу лучшего типа древних икон, живущему где-то далеко у заставы.
Стыдно сознаться, что мне, русскому до мозга костей и москвичу, эти иконы явились подлинным откровением, но в утешение мое таким же явились они и Остроухову. Я был совсем потрясен всем виденным у священника, большого знатока и ценителя иконной живописи, заодно и ловкого дельца. Он с притворными слезами расставался с каждой своей иконой...
Остроухов не сразу решился на покупку, но на другой день не утерпел, вернулся к священнику и сразу увез икон вдвое больше меня, вероятно, предусмотрительно сделав выбор по совету Черногубова. Это послужило началом целой эры нашей с Остроуховым жизни. Общий интерес, страсть к изучению икон нас очень сблизили. Все другое в искусстве для меня как-то померкло с этого дня, отошло на задний план. Открылось что-то столь великое, неоцененное, неугаданное до той поры в русском искусстве, что оно затмило все остальные достижения его в живописи, теперь казавшейся убогой и малозначительной. Словно некая пелена спала с глаз, прозревших и изумленных. Русское родное иконное искусство сразу стало в ряд с высшими произведениями мирового значения Равенны, лучших фресок итальянских соборов, лучших примитивов, притом отличаясь от всего нам известного в религиозной живописи особой русской умилительностью, наряду с серьезностью и праздничной радостью красок. Родной элемент, вложенный в творчество икон, и это умиленное чувство роднили меня с ними, словно они говорили особым задушевным языком моему сердцу.
Секрет этого внезапного прозрения, оправдывающий нашу запоздалую переоценку непонятой до той поры красоты русской иконы, заключался в столь же запоздалом открытии нашем того, что русская церковная живопись на самом деле собой представляла, после того, как сняты были с икон вековые наслоения, записи, потемневшая и ставшая темно-коричневой с годами олифа и копоть от веками перед ними теплившихся свечей. Очищенные от этих наслоений иконы являлись поистине преображенными, новоявленными. Новоявленными для нас, людей XX в., но как волнительно было сознавать, что то, что мы узрели теперь - пять или шесть, подчас семь веков тому назад видели русские люди вышедшим из-под кисти мастеров-современников; сквозь века установилась связь с великой эрой, когда все это творилось, водружалось в наши древние храмы и считалось гордостью национального творчества. Такими явились нам иконы в первый раз у этого собирателя-священника, никому, кроме известной среды староверов, неведомого, живущего вдали от всех, где-то на окраине города.
С этого момента собирание икон стало целью и содержанием жизни И. С. Остроухова, тратившего на свое собрание, ставшее музеем, большие средства. В иных совсем размерах я также, продолжая собирать картины современных русских художников (Остроухов, кроме икон, ничего более не приобретал), стал приобретать иконы со строгим разбором. Наряду с произведениями Врубеля я их более всего любил в моем собрании и уделил им особое место, вне галереи картин, в моем рабочем кабинете. Таким образом, эти дивные произведения родного национального творчества, которые вряд ли когда-либо (независимо от содержания) достигло подобного совершенства и которое только могло дать соборное творчество (сосредоточенное в своем техническом умении и в своем культе великих традиций вокруг одной, и столь высокой цели) входили в мою личную жизнь, помогая ей особыми духовными флюидами, а не были только редкими экземплярами собрания".
Тот же Щербатов описывал и самого собирателя: "О самом Остроухове мне хочется вспомнить. Уж очень это была типичная яркая московская фигура, и по-своему значительная.
Человек крутого нрава, крайне властный и переменчивый, быстро вскипавший и отходчивый, невоспитанный и капризный, раздражительный, русский "самодур", на которого "накатывало" то одно, то иное настроение, Остроухов мог быть столь же грубым и неприятным, нетерпимым, резким в суждениях и оценках, сколь внезапно ласковым, добрым, почти сердечным, внимательным, участливым. Он мог дружить с человеком и внезапно от него отвернуться в силу либо ущемленного самолюбия, либо просто непонятного каприза (это в Москве называлось: "Быть в милости у Ильи Семеновича" и "Попасть в опалу"). Он не лишен был и красивого жеста. Раз моя жена залюбовалась у него прелестной группой старинного саксонского фарфора. На другое утро она была ей прислана в подарок. Он знал, что я очень люблю устрицы, но по какому-то совестливому чувству не баловал себя этим лакомством. Вдруг вечерком появляется к нам Остроухов с большой корзинкой в руке: "Отгадайте!" В ней были чудные устрицы и мы совместно стали:
Затворниц жирных и живых, Слегка опрыснутых лимоном, Глотать из раковин морских...
А. С. Пушкин, "Евгений Онегин"
Это было мило, тепло, как-то по-товарищески уютно и трогательно. Наряду с подобными порывами, желанием порадовать и войти в вашу радость, он мог быть крайне скуп, завистлив и мелочен. К нему нужно было приспособиться, понять его, оценить в нем культурные интересы, живые и искренние на некультурном общем фоне. Тогда все отрицательное в нем отходило на задний план; грубость, самодурство прощались, и на первом плане оставалось самое главное, самое важное в Остроухове - страсть к искусству и увлечение им собираемыми музейными по качеству иконами. Это стало его главной страстью, ничего другого не покупалось, разве иногда только какое-нибудь редкое издание или книга, которой пополнялась его хорошая библиотека. Картины его больше не интересовали, хотя ранее он собирал их, да и почти ничего другого для него не существовало, в силу этого словно юношеского, почти маниакального, пламенного увлечения все поглотившего.
Конечно, он ценил при этом, как человек с огромным самолюбием, и внешнюю сторону: любил доминировать в Москве, как авторитетный, тонкий знаток, передовой меценат в области тогда еще новой и потому возбуждавший общий интерес и любопытство не только у всех русских, но и у иностранцев, посещающих Остроуховский музей, как некую достопримечательность. Он любил покровительственно наставлять, открывать глаза непонимающим, просвещать, любил он и лесть. Черногубов, ловкий, хитрый и подобострастный, умел этой чертой Остроухова, конечно, пользоваться, но, обделывая свои делишки, он являлся и ценнейшим наставником и руководителем Остроухова, будучи хорошо осведомленным, что и где можно найти интересного, подчас первоклассного. Эти два влюбленных в иконопись фанатика друг друга пополняли. Они создали атмосферу культа иконы, храмом которой сделался пристроенный к старому, тесному особняку Остроухова музей, где, как я сказал, бывала вся Москва.
Таков был Остроухов, бывший мелким служащим при торговом доме Боткиных, женившийся на богатой, некрасивой, но симпатичной и добродушнейшей Надежде Петровне Боткиной, на благо русскому искусству тративший крупное состояние, сам далеко не бездарный художник-пейзажист, (хорошая его картина была в Третьяковской галерее), умелый и чуткий, но бросивший личное искусство, будучи одержим благородной, безудержной страстью коллекционера".
Художник же А. Головин писал: "Вспомнив об Остроухове, нужно указать, что среди московских коллекционеров 90-х и 900-х годов должно быть особо выделено имя этого любителя, знатока и ценителя живописи. Будучи сам крупным художником, Остроухов собрал оригинальную коллекцию картин, ценность которых состояла в равном и высоком качестве. Он одинаково тонко чувствовал и живопись старых западных мастеров, и современные искания, и древнюю живопись, и какую-нибудь китайскую бронзу, мейсенский фарфор или византийскую эмаль. Его коллекция в Трубниковском переулке влекла к себе, заинтересовывала всех друзей искусства, там было на что посмотреть, на что полюбоваться. Остроухов явился, пожалуй, пионером в области изучения иконописи; он поднял важный вопрос о чистке икон, которая приводила к изумительным «открытиям», он умел ценить исключительную колористическую красоту этих произведений. Своим энтузиазмом он невольно увлекал других, и вокруг него собралось несколько молодых исследователей, принимавших участие в журнале "София", выходившем в Москве незадолго до мировой войны. После первых встреч у Остроухова я в дальнейшем встречал В. А. Серова у С. И. Мамонтова. Там бывали и почти жили Серов и Коровин, неразлучные друзья, которых Савва Иванович Мамонтов в шутку прозвал "Коров и Серовин"".
Личность Ильи Остроухова была невероятно многогранной. Что ни воспоминание - то очередной новый штрих. Вот, например, мемуары Владимира Лидина: "Я помню, как покойному московскому собирателю И. С. Остроухову я рассказал как-то, что у Шибанова есть в продаже все восемь глав "Евгения Онегина" в обложках и даже неразрезанные. На другой день московский извозчик привез из Трубниковского переулка на Кузнецкий мост длинную, сутулую, знакомую всей старой Москве фигуру Остроухова. Они встретились с Шибановым, как два коршуна над безгласно простертой перед ними добычей - редчайшим по сохранности первым изданием "Онегина". ("Чудный, живой экземпляр", - как образно определил впоследствии грустным, гнусавым голосом Шибанов.)
- Прослышал я,- сказал Остроухов небрежно, как бы говоря о мелочишке, - что есть у вас "Онегин" в главах... мой экземпляр куда-то завалился.
Шибанов только скучающе втянул ноздрями воздух.
- Да есть-то есть, - сказал он неохотно, - только вам, Илья Семенович, такой экземпляр не годится... Вот, может быть, будет у меня экземпляр в марокенчике эпохи, - хитрил и уклонялся Шибанов.
- Ну, это, батюшка, когда еще будет! - сказал Остроухов резко. - Вы мне этот покажите.
Боже мой, как медлил Шибанов, как не хотел выпустить книгу из рук - не потому, что не желал продать Остроухову, но по благородной жадности книголюба: держать редкость в руках, любоваться наедине, дуть на странички, перелистывая их, а главное - описать в каталоге экземпляр, описать так, чтобы потомки вспоминали, какой экземпляр "Онегина" был в шибановских руках... А описывать он умел - он был книжной сиреной. Слюнки текли у собирателей, когда они читали шибановские аннотации и постскриптумы…
Со вздохом он достал экземпляр "Онегина", и цепкие костлявые руки безнадежно ухватили добычу: Остроухов бил с лету, как кобчик. Но тут случилось непредвиденное обстоятельство: нужной суммы у Остроухова с собой не оказалось.
- Да я оставлю за вами, - сказал Шибанов облегченно.
Остроухов мрачно рылся в стороне в своем большом кошельке. Шибанов сохранял невозмутимый вид, дожидаясь только, когда он снова сможет запрятать "Онегина".
- Сто рублей я вам завтра завезу,- сказал Остроухов с усилием.
Он спрятал книжки в карман, и извозчик, дожидавшийся у дверей магазина, повез обратно в Трубниковский переулок согнутую, костистую фигуру Остроухова".
Не человек - фейерверк всевозможных эмоций.
При всем при этом Павел Третьяков утверждал, что лучшее произведение в его "Третьяковке" - пейзаж "Сиверко" работы Ильи Семеновича.
Путеводитель "Художественные музеи Москвы" 1926 года издания сообщал: "Этот музей создан художником И. С. Остроуховым. по сей день стоящим во главе учреждения. Основной материал собрания - русская живопись, как допетровская, так и послепетровская. Что касается первой, то в музее перед нами - одно из лучших собраний русской иконы. Искусство XVIII, XIX и XX в.в. также встретило в И. С. Остроухове большого знатока и увлеченного коллекционера.
Музей насчитывает в своем составе 8 зал, 7 из них посвящены русской живописи, и один - западной. Кроме того, собрание располагает богатейшей коллекцией хранящихся в папках рисунков, занятия над которыми возможны лишь для специально работающих в этой области…
Во всех почти залах, наряду с основным материалом собрания, выставлены и историко-художественные памятники иного порядка. Здесь мы встречаем античную скульптуру, образцы русской деревянной резьбы, китайскую фарфоровую и металличесую посуду и т. д.".
Кстати, интересна и история самого дома. Он был построен в 1822 году для некой Е. Сонцевой, коллежской асессорше. В 1830-е здесь поселяется известный московский историк и краевед А. Мартынов. В середине позапрошлого столетия домом владел некто И. И. Барыков, помещик, основавший богадельню на Пречистенке и удостоившегося благодаря сему достойному поступку, переименованию в честь него одного из переулков - соответственно, Барыковского. А в 1890 году этот дом получил в качестве приданного И. Остроухов.
Сейчас здесь - филиал литературного музея.