Ворота в Европу
Белорусский вокзал был открыт в 1870 году. Современное здание построено в 1909 году по проекту архитектора Ивана Струкова. Вокзал неоднократно менял свои названия и в разное время именовался Александровским, Брестским, Смоленским и Белорусско-Балтийским.
Когда незабвенные Ильф и Петров давали московским вокзалам свои аттестации (роман "Двенадцать стульев"), они поставили этот вокзал на самое первое место. И написали о нем: "Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа (шаровары и толстые шерстяные чулки наружу)".
Что ж, авторы были абсолютно правы. Белорусский вокзал - своего рода ворота в Европу. А поскольку для России именно Европа всегда была своего рода символом прогресса и цивилизации (даже царь Петр, как известно, "открывал в нее окно"), то вокзал - один из символов этих понятий. И ерничанье авторов по поводу чулков навыпуск этого значения не умаляет.
Правда, иной раз к нам из Европы приезжали мягко говоря, сомнительные представители цивилизованной культуры. Например, в 1894 году газета "Московский листок" сообщала: "Сегодня, в 7 часов утра, с товарно-пассажирским поездом Брестской железной дороги прибудут в Москву, в музей Шульце-Беньковского, две индианки, девочки-близнецы, сросшиеся вместе".
Впрочем, в понимании Петра Великого, подобное тоже являлось символом Европы просвещенной.
Белорусский вокзал и "царский угол"
Подтверждений исключительности, избранности Белорусского вокзала очень много. В частности, когда этот его открыли, вокзал сразу же соединили специальной веткой с Царским павильоном Николаевской дороги, связывающей Москву с Санкт-Петербургом. И когда в 1896 году в Москву на коронацию прибыл царь Николай Второй, он воспользовался именно Белорусским вокзалом, а не старым добрым Царским павильоном.
И архитектор Струков, когда проектировал новое здание, даже обустроил там особый "царский угол". Этот угол сохранился по сей день - он представляет из себя своего рода перемычку, связывающую два симметричных корпуса. Разве что до революции тот "угол" был одноэтажным - дабы над головой у самого царя никто не топотал.
Впоследствии царь часто пользовался этим павильоном. Для москвичей его приезд ассоциировался именно с Белорусским вокзалом. Книгоиздатель М. Сабашников писал в своих воспоминаниях: "Николай II приезжал в Москву и знакомился с работой Союза городов. Мне пришлось видеть его… при встрече на Брестском вокзале… На вокзале я стоял… очень близко к царю и мог хорошо вглядеться в него, так как лицо его было удалено от меня не более, чем на метр.
В отличие от других Романовых Николай II был невысокого роста. Голова его показалась мне непропорционально большой. Лицо было маловыразительно и совсем обыденно. Обращало на себя внимание, придавая лицу несколько старообразный оттенок, множество морщинок, веерообразно расходившихся к вискам от наружных углов глаз. Кажется, признак не столько природной, сколько беспокойной, не по нервам, жизни. Внутреннее беспокойство, при всей его выдержке, все же сказывалось в нервном перебирании пальцами ручки тесака, висевшего у него сбоку… Болезненный мальчик наследник, в матросской форме, на руках у дядьки матроса, придавал всей семье царя оттенок тяжелого неблагополучия".
Да что там говорить - ведь даже первый в Москве рейсовый автобус, появившийся в 1924 году соединил Каланчевскую площадь именно с Белорусским вокзалом. Первую - потому что там стоят сразу же три вокзала. А вторую - потому что Белорусский вокзал - самый важный.
Особенный ритуал
Проводы и встречи на этом вокзале - ритуал особенный. Ведь главный герой события либо прибывает из Европы, либо отправляется туда. Как правило, такие церемонии были и торжественными и лиричными одновременно. С легким привкусом какой-то еле уловимой грусти - ведь герой перемещался в совершенно другой мир. Александр Чаянов в одном из рассказов писал: "12 октября на перроне Александровского вокзала небольшая группа друзей, посвященных в перипетии нового романа московского Казановы, провожала Владимира с норд-экспрессом.
Швейцар Григорий вместе с несессерами, саками и двумя чемоданами глобтроттер привез аккуратно упакованный ящик с восковыми красавицами. За несколько минут до отхода поезда запыхавшийся мальчик от Ноева передал букет, завернутый в бумагу, и записку с настоятельной просьбой распечатать его после отхода поезда.
Друзья в стихах и прозе желали Владимиру влить горячую кровь в восковые жилы, и над Москвою уже раскрывалась ночь, когда поезд медленно отошел, оставляя за собой Ходынку, Пресню, Дорогомилово, Фили...
Пройдя по мягкому коридору международного вагона в свое купе, Владимир распечатал загадочный пакет. На подушки дивана рассыпались сухие розы того букета,- который он послал единственной отдавшейся ему, но им не взятой женщины в памятный вечер, когда неведомое чувство толкнуло его в Коломну.
Он улыбнулся, выбрал один из цветов, остальные выбро-сил в окно. Сел и стал смотреть на убегающие дали. В Можайске прошелся два раза по перрону, велел подать себе в купе стакан кофе и лег спать".
И дело тут совсем не в обстоятельствах жизни Владимира, его сердечных подвигах, какой-то незнакомой даме, а в первую очередь в особом аромате Белорусского вокзала - норд-экспресс, чемоданы глобтроттер, международный вагон…
Великий Бальмонт прибыл на Белорусский вокзал
Уже упомянутые авторы "Двенадцати стульев" описывали в этом романе встеречу Бальмонта, вернувшегося из многолетней эмиграции (правда, этот фрагмент не вошел в окончательный вариант "Стульев"): "На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, носильщиков и членов общества "Свободной эстетики" встречала вернувшегося из Полинезии поэта К. Д. Бальмонта. Толстощекая барышня первая кинула в трубадура с козлиной бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны - ландышами. Началась первая приветственная речь:
- Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве…
После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть экспромт:
Из-за туч Солнца луч - Гений твой. Ты могуч, Ты певуч, Ты живой".
В действительности Бальмонта встречали на другом вокзале - Брянском (ныне Киевском). Но в том, что фантазия авторов подсказала им именно этот вокзал, разумеется, нет ничего удивительного.
Проводы и встречи
Естественно, что подлинные проводы и встречи по стилю и по красоте ничуть не уступали проводам и встречам выдуманным. Ходасевич, например, писал, как прощались тут с Ниной Петровской: "Осенью 1911 года, после тяжелой болезни, Нина решила уехать из Москвы навсегда. Наступил день отъезда - 9 ноября. Я отправился на Александровский вокзал. Нина сидела уже в купэ, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку (это был, можно сказать, "национальный" напиток московского символизма). Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись. Это было похоже на проводы новобранцев. Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся".
И в том же 1911 году холодною зимой в наш город прибыл Гордон Крэг, британский режиссер, встречавшая его мхатовская делегация пришла в волнение. Еще бы – режиссер, не ожидавший столь жутких морозов, сошел с поезда в легеньком демисезонном пальто и покрытый изящной, но вполне символической шляпой. Автомобилей с отоплением в то время не существовало, ехать предстояло на извозчике. Часть делегации сразу отправилась в театр за теплой одеждой, а бедного Крэга повели в буфет – отпаивать целительным напитком водкой.
Посланные за одеждой честно выбрали самое теплое – огромную боярскую шубу и высокую боярскую же шапку времен государя Ивана Васильевича. Уже порядочно набравшегося Крэга облачили в это одеяние и повезли в гостиницу, а москвичи испуганно бросались в переулке, видя как в санях сидит пьяненький древнерусский боярин и горланит песни на непонятном им английском языке.
Последняя надежда
Для кого-то Александровский вокзал был своего рода последней надежной на выздоровление - ведь именно отсюда отправлялись страждущие на многочисленные европейские курорты. Их проводы, конечно, проходили без особенного пафоса. Анастасия Цветаева писала в своих мемуарах: "В весенний день моих четырех с половиной, Мусиных (то есть ее сестры, поэтессы Марины Цветаевой) шести с половиной лет мы провожали больного дедушку на Брестский вокзал. Он ехал за границу лечить рак желудка. Из окна вагона дедушка сказал: "Ну, подавайте мелюзгу…" Нас ввели в вагон. Поочередно он поднял нас на руки, поцеловал. Его желтые щеки были худы".
А "Муся" посвящала этому вокзалу поэтические строки:
Два звонка уже и скоро третий, Скоро взмах прощального платка... Кто поймет, но кто забудет эти Пять минут до третьего звонка? …Поезд тронулся — на волю Божью! Тяжкий вздох как бы одной души. И цветы кидали ей к подножью Ветераны, рыцари, пажи.
Впрочем, Европа не во все времена была символом цивилизации. Когда начиналась война, ее образ менялся, и Европа превращалась в кровожадного врага. Естественно, что с наступлением Первой мировой войны сменился также образ Белорусского вокзала. В. Вересаев в одном из рассказов писал: "Чернела посреди улицы огромная триумфальная арка (та самая, которая сегодня украшает Кутузовский проспект - АМ.). Налево, в глубине понижавшейся площади, громоздились купола и башенки, светились огненные циферблабы часов. Вокзал… Здесь, тому два месяца, Марья Петровна провожала сына на войну.
Белорусский вокзал и война
Сама для себя незаметно она очутилась на вокзале, коходила по буфетной комнате и вышла на пустынные перроны под железными навесами. Сторожа с бляхами мели длинными метлами теамный асфальт. На отдаленной платформе под светом электрических фонарей темнели толпы солдат, пробегали санитары с красными крестами на рукавных повязках.
Она поплелась туда. Вдоль платформы тянулся длинный зеленый поезд, подносили из глубины вокзала носилки с людьми и ставили возле поезда. Большими кучками стояли солдаты, опираясь на костыли, с руками на перевязях, с повязанными головами. Марья Петровна, жалостливо пригорюнясь, уставилась на солдатиков - и вдруг отшатнулась. Батюшки, да что это? Невиданная форма, говорят меж собой, - ничего не поймешь, кругом - солдаты со штыками.
Марья Петровна спросила человека в железнодорожной фуражке с малиновыми кантиками:
- Это кто же такие будут?
- Кто! Пленные!
- Пленные!.. - она высоко подняла брови. - Австрияки?
- Австрияки есть. А вон они - немцы!
- Куда же их повезут?..
- В Орел перевозят… Железнодорожник внезапно сделал строгое лицо и сказал: - Послушайте, посторонней публике здесь запрещается присутствовать".
"Медная, лихая музыка играла"
А поэт Несмелов посвятил вокзалу того времени стихотворение:
Медная, лихая музыка играла, Свеян трубачами, женский плач умолк. С воинской платформы Брянского вокзала Провожают в Польшу Фанагорийский полк! Офицеры стройны, ушки на макушке, Гренадеры ладны, точно юнкера… Классные вагоны, красные теплушки, Машущие руки, громкое ура. Дрогнули вагоны, лязгнули цепями, Ринулся на запад первый эшелон. Желтые погоны, суворовское знамя, В предвкушеньи славы каждое чело! Улетели, скрылись. Точечкой мелькает, Исчезает, гаснет красный огонек… Ах, душа пустая, ах, тоска какая, Возвратишься ль снова, дорогой дружок! Над Москвой печальной ночь легла сурово, Над Москвой усталой сон и тишина. Комкаю подушки завтрашние вдовы, Голосом покорным говорят: "Война!"
Но довольно скоро новое лицо вокзала сделалось привычным. Театральный деятель И. Шнейдер вспоминал: "Первые поезда, привезшие на Александровский вокзал раненых, встречали толпы москвичей, рвавшихся перенести носилки с лежавшими на них воинами к суровым трамвайным вагонам, оборудованным для этих перевозок. Люди стояли молчаливыми шпалерами вдоль всей Тверской, где тихо двигались трамваи с матовыми стеклами. Но уже вскоре никто не встречал санитарные поезда и не обращал внимания на осторожно двигавшиеся трамвайные вагоны. Публика ахала, что пирожные у Трамбле стали стоить гривеник вместо пяти копеек".
Что ж, невозможно постоянно думать об одном лишь подвиге.
Белорусский вокзал после революции
После революции вокзал нисколько не утратил своего значения. Он все также продолжал служить "воротами в Европу". Сектерарь немецкого посла Вильгельма Мирбаха барон фон Ботмер писал в 1918 году: "Вчера в первой половине дня прибыли на Александровский вокзал, заполненный толпой любопытных; относительный порядок поддерживался отрядом красногвардейцев… Уже на вокзале несколько журналистов пытались получить от нас материал для сенсационных сообщений".
Летчик Громов после своего исторического полета в Америку вернулся в Москву именно с Белорусского вокзала. И москвичи, запрудившие привокзальную площадь, а также ближайшие улицы восторженно подбрасывали шапки в честь любимого национального героя. Было это в 1937 году.
Несколько раньше москвичи встречали здесь Максима Горького, прибывшего на жительство в СССР из долгой эмиграции. Это, пожалуй, была самая торжественная встреча за всю историю существования вокзала. До сих пор книги о Горьком иллюстрируют парочкой соответствующих фотографий. Одна изображает до краев забитую народом площадь, а другая – неуклюжего, сутулого писателя с обвисшими усами и растерянным лицом, наполовину вылезшего из дверей международного вагона.
Впрочем, эту встречу многие воспринимали иронично. Например, Илья Збарский (сын Бориса Збарского, забальзамировавшего труп Ленина) писал в своих воспоминаниях: "На том самом месте, где теперь стоит памятник писателю (кстати, установленный здесь именно в честь этого парадного прибытия – А.М.), на постаменте стоял живой Горький и, утирая слезы, умилялся встречей с Родиной, он все время вещал, какие мы хорошие, как он рад видеть социалистическую Россию и восхищался успехами Советской власти. Почти непрерывно он лил слезы и повторял: "Я не могу говорить", по поводу чего очень скоро родилась острота: Лев Толстой сказал "Не могу молчать", а Максим Горький – "Не могу говорить"."
И снова война
А во время Второй мировой Белорусский вокзал снова стал символом фронта. Именно здесь в 1941 году впервые исполнили знаменитую песню В. Лебедева-Кумача "Священная война". Один из очевидцев вспоминал об этом: "Солдаты и офицеры в походном снаряжении… Суровые лица… Сдвинутые брови… Своды вокзала потрясает задушевно-простая и величавая музыка "Священной войны""… Как воинская присяга, звучит песня. Как священная клятва воинов: драться до последней капли крови, до последнего дыхания… И все бойцы, как один, подымаются с мест. Стоя, слушает воинская часть эту песню".
И в стихах других авторов снова стал появляться Белорусский вокзал:
Нас везли в эшелонах с тобою, Так везли, что дрожала земля, С Белорусского - на поле боя И с Казанского - в госпиталя.
(А. Межиров)
Проходим перроном, молодые до неприличия, Утреннюю сводку оживленно комментируя. Оружие личное. Знаки различия, Ремни непривычные: Командиры!
(С. Наровчатов)
Опять мир
Но война закончилась, Белорусский вокзал снова сделался мирным. И оброс двумя новыми, самыми что ни на есть миролюбивыми знаками. Во-первых, он стал символом ночного кутежа. Ведь здесь работал круглосуточный буфет для железнодорожников, в те времена - редкость необычайная. Водка продавалась, разумеется, из-под полы, а в качестве закуски в основном шли кильки.
А еще у Белорусского вокзала сформировался самый популярный в городе цветочный рынок. Он даже вошел в поэзию:
У Белорусского вокзала Сегодня я куплю в час "пик" В кульке туманном целлофана Слегка испуганных гвоздик. Они спешат к тебе, как прежде, Дрожат в метро на сквозняке. Я беззащитную их нежность Держу в приподнятой руке.
(В. Андреев)
И, разумеется, подобные стихотворения читать значительно приятнее, чем строки, посвященные войне.